BLOGS - [15]
Марья вспомнила ещё одну коробочку. Улыбнулась почему-то. Ещё одна коробочка в их деревенской избе (изба-то целая стоит) на полочке хранится. Не сама она хранится, конечно, а муж Марьи держит в ней рыбачьи крючки. Когда они в деревню наезжают, он рыбачит, она - на угодья, по ягоды, тогда в избе они только обживаются, походят по комнатам, наполнят пространство жилым духом, и кажется, что всё, как было...
- Вэнык, - неожиданно попросили в окошечко кассы.
По усам и акценту Марья узнала азербайджанца Нуримана Мамедова, женского парикмахера из Дома быта. Один раз, на свой пятидесятилетний юбилей, Марья тоже сидела под его ножницами. Мамедов - симпатичный мужчина, крепкий, в цвете лет, Марья Никифоровна выдала ему веник и сдачу; Мамедов сказал «спасибо», и она проводила его взглядом до двери мужского отделения.
«Париться будет. Ишь. Азербайджанец, а туда же - по-русски ему хочется, с веником». Она почему-то представила себе Мамедова в парилке: крепкий, смуглый мужик хлещет себя веником по всем местам, только кучеряшки дыбом и лист на заднице. В мыслях он так и был - задом к Марье. Жена у Мамедова, между прочим, тоже задастая. Марья прогладила себя от груди до бёдер. Будто халат поправила. На чреслах руки задержала: «Любит задастых. Как все кавказцы. В парилке-то, небось, один... Хорошо. Волосатый, наверно. Парилка сегодня - слава Богу».
...Сестру Валентину они с отцом окончательно вылечили, между прочим, парилкой. Тогда, в 1946 году. Марья помнит, как раскладывали они сестру на верхней полке, как отец делал «шубу», обкладывая тело Валентины морёной в кипятке травой и молодыми макухами елей. Как она, Машка-то, садилась у изголовья и уговаривала сестру потерпеть, а отец, пока мокла Валентина, парился сам. «Ой! - Марья Никифоровна вспомнила парилки и удивилась тому, о чём никогда в жизни не задумывалась. - Ой, да отец ведь и мы голенькие мылись.
Как это? Точно ведь, голые». Она вспомнила жилистое тело отца в тусклом свете керосинки, вспомнила движения его и даже мгновения, когда он задевал её голую, сам голый, и они хлопотали вокруг разложенной голой Валентины.
Воспоминание это набежало так стремительно, что у Марьи перехватило дух. Она перестала сосать карамельку. Помнились собственные груди, вернее, тень торчащих грудей - значит, совсем женские тела-то были у них с сестрёнкой. Точно ведь. «Мне в сорок шестом было шестнадцать, Вальке - пятнадцать, отцу... Сколько же было отцу? Тридцать девять... Совсем же молодой. Ой, Боже, да как же мы не стеснялись друг друга?!»
Две картинки яростно сшибались в памяти старой банщицы: отец, стесняющийся дочерей, когда давал им коробку монпансье, и отец, голый, вместе с ними моющийся в бане.
Чего же стеснялся отец? Как же так могло быть? Почему отец не стеснялся? И они ведь тоже не стеснялись...
У Марьи заболела голова.
«Позвоню сёдни Вальке. Надо ж такую чушь вспомнить! Явился батя - Царство тебе Небесное...» Она пошарила в аптечке, не нашла нужных таблеток и на всякий случай положила под язык корвалол. «Может, его на войну не взяли, потому что он по мужской части нездоровый был? Все пошли, а он один остался. Лесничий! Ну и что же?»
От корвалола почему-то захотелось пить. Перед глазами стоял голый худой отец и собственная тень - прыгающие налитые груди. В буфете выпила баночного берёзового сока. Близко, за дверьми мужского отделения, похохатывая, разговаривал с банщиком раздевающийся крепыш Мамедов.
«Стеснялся он, понимаешь ли... Хм. Когда мы стеснялись с собой брать лампасе в поле - это понятно: там хватало ртов просить и пробовать. Неудобно ведь. У них матери в совхозе работали, а там лампасе не продавали. В лесу-то переселенцы да отец. Местные мужики на фронте... Надо же. Голые. Щас, в этом возрасте, дочку-то голую не представишь вместе с отцом. А мы в бане мылись. Будто так и надо... Чудо какое-то!»
Лопалась голова у Марьи. Надо ж - ни баночный берёзовый сок не помог, ни пилюля эта. Ни сердцу, ни голове. Сегодня день, наверно, неблагоприятный. Магнитные бури или что...
1994 год
ИНОЗЕМЦЕВА
В музее строителей Сыктывкара одно время работала директором Галина Иноземцева. Как редактору многотиражки «Голос строителя» мне время от времени приходилось с ней встречаться, и постепенно я проникся к этому человеку своего рода симпатией. Г алина была фанатичкой. Фанатичкой такого градуса, что даже любовные истории, которых, казалось бы, в юности никто не избежал, прошли мимо неё. «Че гевара» в юбке и жила как «коммунистическая монахиня». У неё была одна любовь - коммунизм, который она ждала, как девушка суженого.
Показывала мне свои фотографии середины 60-х: вот выступает с трибуны областной комсомольской конференции, а в президиуме сидит космонавт Волынов; вот она на первомайской демонстрации трудящихся со знаменем, рядом с орденоносцами.
Работала она в «Комистрое» бригадиром отделочников. Работала много, тяжело. Как лидер комсомольской организации могла легко «устроить судьбу», но себя не щадила, и её не щадили, и других. Вспоминала, как на сквозняках застужались молодые девчонки. «Однажды, в самый канун Великого Октября, нужно было сдать дома напротив университета.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.