Близость - [90]

– Жалко, что вас не было дома нынче, – снова заговорила Вайгерс. – Приезжала миссис Прайер со своим малюткой – то есть миссис Хелен Прайер, жена вашего брата, – и огорчилась, что не застала вас. Она прехорошенькая, правда, мисс?

Я оттолкнула Вайгерс и сказала, что меня тошнит от уксусного запаха. Велела убрать ванну и передать матери, чтобы принесла лекарство – сейчас же.

– Что с тобой творится? – осведомилась мать, войдя в комнату.

– Ничего, мама, – ответила я, но руки мои так дрожали, что она не дала мне стакан, а поила меня сама, как недавно делала мисс Крейвен.

Она спросила, не увидела ли я в тюрьме что-нибудь, что меня расстроило. Я должна прекратить визиты туда, коли они так плохо на меня действуют.

Когда мать ушла, я принялась расхаживать по комнате, ломая руки и думая: «Дура ты… ох дура!..» Потом взяла и начала листать эту тетрадь. Вспомнились слова Артура, что женщины способны писать лишь «дневники своего сердца». Наверное, делая записи о своих визитах в Миллбанк, я старалась доказать, что он не прав. Я хотела превратить свою жизнь в бесстрастный текст, где нет жизни и любви, – в текст, представляющий собой лишь сухой перечень фактов, своего рода каталог. Но теперь я вижу, что мое сердце все же проникло в дневник, вижу извилистый путь, которым оно следует, набирая силу от страницы к странице. И наконец оно исполняется такой силы, что называет имя: Селина.

Я хотела было сжечь и эту тетрадь тоже, но не смогла. Однако, подняв от нее глаза, я увидела на столе вазу с апельсиновыми цветами – они уже неделю стояли белые и благоуханные, как и обещала Селина. Вот их-то я и сожгла. Выхватила из вазы, бросила в камин и смотрела, как они шипят, скручиваются и чернеют. Правда, один цветок все же оставила. Положила здесь между страницами, которые впредь раскрывать не буду. Ибо, если раскрою, в воздух тотчас взовьется предостерегающий аромат – быстрый, острый и опасный, как нож.

2 декабря 1874 г.

Даже не знаю, как написать о последних событиях. Не могу ни сидеть, ни стоять, ни ходить, ни говорить, вообще ничего. Полтора дня я была не в себе. Вызывали врача, приезжала Хелен, даже Стивен приезжал – стоял в изножье кровати и смотрел на меня в ночной сорочке; я слышала, как они с матерью перешептывались, когда решили, что я сплю. И все это время я знала, что мне сразу полегчает, если только меня оставят в покое, дадут все обдумать и записать. Теперь они посадили Вайгерс в кресло за дверью, а дверь оставили приоткрытой на случай, если я закричу. Но я тихонько прокралась к столу и наконец-то раскрыла свой дневник. Только в нем я могу быть честной… пишу почти вслепую, изо всех сил напрягаю зрение, чтобы выстроить слова в ровные строчки.

Селину упекли в темную камеру! И причиной тому – я! Надо бы ее проведать, но я боюсь.

После предыдущего визита в тюрьму я приняла трудное решение больше не видеться с Селиной. Я поняла, что из-за нее я сделалась совсем другой, непохожей на саму себя или даже хуже: слишком похожей на себя прежнюю, на уязвимую и беззащитную Аврору. Я попыталась снова надеть на себя личность Маргарет, но у меня не получилось. Она будто бы усела, как шерстяное платье после стирки. Я почти не сознавала, что она делает, думает и говорит. Когда я сидела с матерью в гостиной, с равным успехом там могла сидеть кукла – бумажная кукла, бессмысленно качающая головой. Когда приходила Хелен, я даже смотреть на нее не могла. Когда она меня целовала, я вздрагивала, остро ощущая безжизненную сухость своей щеки под ее губами.

Так проходили дни после моей последней поездки в Миллбанк. А вчера я отправилась в Национальную галерею, одна, в надежде хоть немного отвлечься. В музее был студенческий день, и какая-то девушка, стоя за мольбертом перед «Благовещеньем» Кривелли, свинцовым карандашом набрасывала на холсте лицо и руки Богородицы – лицо было в точности как у Селины и показалось мне реальнее моего собственного. Не знаю почему, я быстро отошла прочь и потом старалась держаться от нее подальше. Наступила половина шестого, к ужину мать ждала гостей, но я об этом не думала. Я вдруг взяла и поехала в Миллбанк, а там велела матроне отвести меня к камерам. Арестантки заканчивали ужин, начисто вытирая миски хлебными корками. Еще на подходе к воротам верхних блоков я услышала голос миссис Джелф, которому здешняя акустика придавала вибрирующую гулкость. Матрона стояла на повороте коридора и громко читала вечернюю молитву.

При виде меня, ждущей у ворот, она вздрогнула.

Я посетила нескольких женщин – последней из них была Эллен Пауэр, которая так плохо выглядела из-за болезни и так обрадовалась моему приходу, что я не стала спешить, но довольно долго просидела с ней, держа за руку и поглаживая распухшие костяшки, чтобы утешить и подбодрить. Теперь бедняжка заходится кашлем практически после каждого слова. Врач выдал ей лекарство, сказала она, но в лазарет не кладет, потому что все койки заняты женщинами помоложе. Рядом с ней стоял лоток с клубком шерсти и недовязанными чулками – ее по-прежнему заставляли работать, невзирая на болезнь, но она сказала, что любое дело для нее предпочтительнее безделья.