Блек. Маркиза д'Эскоман - [21]

— Надеюсь, что ты будешь вести себя смирно, — промолвила Матильда, — и не станешь развлекаться, преследуя его?

— Постой! Постой! Это еще не все.

И шевалье возобновил чтение:

«…подвергнуть его преследованию, арестовать и немедленно передать в распоряжение военного трибунала, который, удостоверив его личность, наложит на него наказание, предписываемое законом».

Но в эту минуту шевалье пришлось прервать свое чтение, так как послышался стук открывающейся двери, которая вела в его спальню, и раздался голос слуги, докладывающего о приходе брата шевалье, барона де ла Гравери.

Барон был экипирован и вооружен, будто г-н Мальбрук, собравшийся на войну.

Шевалье побледнел, когда барон предстал перед ним в столь грозном виде.

— Ну, — сказал барон, — ты знаешь, что происходит?

— В общих чертах.

— Корсиканский людоед покинул свой остров и высадился в заливе Жуан.

— В заливе Жуан? А что это такое?

— Это небольшой порт в двух льё от Антиба.

— От Антиба?

— Да, и я пришел за тобой.

— За мной? Пришли за мной! Но зачем?

— Но разве ты не видел, что всем командующим вооруженными силами, всей национальной гвардии и даже простым гражданам предписано подвергнуть его преследованию? Ну вот, я и пришел за тобой, чтобы подвергнуть его преследованию.

Шевалье устремил на Матильду умоляющий взгляд: он смиренно признавал, что всегда в чрезвычайных обстоятельствах она была изобретательнее его и обладала большей силой воображения, поэтому он рассчитывал, что она вытащит его из этой истории.

Матильда поняла этот молчаливый крик о помощи.

— Но, — сказала она, обращаясь к барону, — мне кажется, дорогой деверь, что вы забыли одно обстоятельство.

— Что же?

— А то, что если вы вольны взять в руки вашу огромную саблю и преследовать кого вам угодно, то Дьёдонне не вправе этого делать.

— Как это он не вправе?!

— Да. Дьёдонне состоит в свите короля, и он будет делать то же, что и все остальные офицеры свиты. Покинуть Париж в такое время даже ради того, чтобы преследовать Наполеона, значило бы стать дезертиром.

Барон кусал себе губы.

— А! — заметил он. — Похоже, что это вы командир Дьёдонне?

— Нет, — просто ответила Матильда, — командиром Дьёдонне, по-моему, является герцог Рагузский.

И она спокойно принялась за свою вышивку, в то время как шевалье не сводил с нее восхищенных глаз.

— Ну, что же, пусть так, — произнес барон, — я отправляюсь без него.

— И вся заслуга тогда будет принадлежать только вам, вам одному, — сказала Матильда.

Барон бросил на молодую женщину ненавидящий взгляд и вышел.

— Что ты скажешь о визите моего брата? — спросил Дьёдонне, все еще дрожа.

— Я скажу, что, выманив у тебя половину состояния, он, пожалуй, не будет огорчен, если тебя убьют и он унаследует оставшуюся часть.

Дьёдонне поморщился, как бы говоря: «Ты вполне можешь оказаться права». Потом он подошел к Матильде и обнял ее, так прижав к своей груди, что она чуть не задохнулась; при этом он забыл, что обнимает ее с такой силой той рукой, которая его не слушалась.

Весь день в доме у шевалье было полно посетителей.

Каждый прибывший с визитом заводил разговор о странном событии; никто не сомневался, что Наполеон не пройдет и десяти льё, как он будет схвачен и расстрелян.

Но на вопрос: «А вы, как поступите вы?», который шевалье задавали в течение дня раз двадцать, он неизменно отвечал:

— Я принадлежу к свите короля и буду делать то, что делать будет свита по приказу короля.

И все находили этот ответ вполне уместным.

Впрочем, все визитеры уже встречали барона с его огромной саблей, и каждый знал, что он готов броситься в погоню за Корсиканским людоедом.

В тот же день к десяти часам стало известно, что граф д’Артуа отправляется в Лион, а герцог Бурбонский — в Вандею.

В ответ на эти две новости Дьёдонне заявил, строя ужасные гримасы, что его рука причиняет ему невыносимую боль.

Известия, полученные 8-го и 9-го, были весьма неопределенными.

Повсюду можно было встретить барона, который должен был вот-вот отправиться в погоню за Наполеоном и лишь выжидал, когда станет известно, где точно тот находится.

Если не считать некоторых болезненных ощущений в руке, Дьёдонне наслаждался полнейшим покоем.

Откуда к нему пришла такая философия? Принадлежал ли он к школе стоиков?

Нет.

Но у него родилась одна мысль, и с упрямством, присущим эгоизму, она прочно засела у него в мозгу.

Мы едва осмеливаемся признаться, что это была за мысль.

Ларошфуко как-то сказал, что в несчастьях даже нашего самого близкого друга всегда есть нечто доставляющее нам приятные мгновения.

К этому можно было бы добавить, что в самых грандиозных политических потрясениях, в катастрофах, свергающих троны, скипетры, короны, люди всегда находят какую-то свою мелочную выгоду, помогающую им переносить эти разрушительные события без особого недовольства.

Дьёдонне подумал, что если Наполеон вновь взошел бы на трон, то Людовик XVIII покинул бы Париж; покинув Париж, Людовик XVIII прекратил бы свои прогулки с трех до шести часов, а если бы он прекратил свои прогулки, то и служба в его эскорте была бы упразднена.

Ну а тогда не пришлось бы больше испытывать этот страх в течение целого дня и пребывать в состоянии гнетущего ожидания остальные тридцать дней.