Блаженство - [4]

Впрочем, и сам я сдохну. Но это мелочь

После того, что сделали вы со мной.

«Кто обидит меня – тому ни часа…»

«Кто обидит меня – тому ни часа,

Ни минуты уже не знать покоя.

Бог отметил меня и обещался

За меня воздавать любому втрое.

Сто громов на обидчика обрушит,

Все надежды и радости отнимет,

Скорбью высушит, ужасом задушит,

Ввергнет в ад и раскаянья не примет.

Так что лучше тебе меня не трогать,

Право, лучше тебе меня не трогать».

Так он стонет, простертый на дороге,

Изувеченный, жалкий, малорослый,

Так кричит о своем разящем Боге,

Весь покрытый кровавою коростой;

Как змея, перерубленная плугом,

Извивается, мечется, ярится,

И спешат проходящие с испугом —

Не дыша, отворачивая лица.

Так что лучше тебе его не трогать,

Право, лучше тебе его не трогать.

Так-то въяве и выглядит все это —

Язвы, струпья, лохмотья и каменья,

Знак избранья, особая примета,

Страшный след Твоего прикосновенья.

Знать, пригодна зачем-то эта ветошь,

Ни на что не годящаяся с виду:

Так и выглядят все, кого отметишь —

Чтоб уже никому не дать в обиду.

Так что лучше Тебе меня не трогать,

Право, лучше Тебе меня не трогать.

«Какой-нибудь великий грешник…»

Какой-нибудь великий грешник,

Любитель резать, жечь и гнуть,

Карманник, шкурник, кагэбэшник,

Секир-башка какой-нибудь,

Который после ночи блудной

Доцедит сто последних грамм

И с головой, от хмеля трудной,

Пройдет сторонкой в Божий храм,

Поверит милости Господней

И отречется от ворья, —

Тебе не то чтобы угодней,

Но интереснее, чем я.

Емелькой, Стенькой, Кудеяром

Он волен грабить по ночам

Москву, спаленную пожаром,

На радость местным рифмачам;

Стрелять несчастных по темницам,

Стоять на вышках лагерей,

Похабно скалиться девицам,

Терзать детей и матерей,

Но вот на плахе, на Голгофе,

В кругу семьи, за чашкой кофе

Признает истину твою —

И будет нынче же в раю.

Бог созиданья, Бог поступка,

Водитель орд, меситель масс,

Извечный враг всего, что хрупко,

Помилуй, что тебе до нас?

Нас, не тянувшихся к оружью,

Игравших в тихую игру,

Почти без вылазок наружу

Сидевших в собственном углу?

Ваятель, весь в ошметках глины,

Погонщик мулов и слонов,

Делящий мир на половины

Без никаких полутонов,

Вершитель, вешатель, насильник,

Создатель, зиждитель, мастак,

С ладонью жесткой, как напильник,

И лаской грубой, как наждак,

Бог не сомнений, но деяний,

Кующий сталь, пасущий скот,

На что мне блеск твоих сияний,

К чему простор твоих пустот,

Роенье матовых жемчужин,

Мерцанье раковин на дне?

И я тебе такой не нужен,

И ты такой не нужен мне.

Одиннадцатая заповедь

Опережай в игре на четверть хода,

На полный ход, на шаг, на полшага,

В мороз укройся рубищем юрода,

Роскошной жертвой превзойди врага,

Грозят тюрьмой – просись на гильотину,

Грозят изгнаньем – загодя беги,

Дай два рубля просящему полтину

И скинь ему вдогонку сапоги,

Превысь предел, спасись от ливня в море,

От вшей – в окопе. Гонят за Можай —

В Норильск езжай. В мучении, в позоре,

В безумии – во всем опережай.

Я не просил бы многого. Всего-то —

За час до немоты окончить речь,

Разрушить дом за сутки до налета,

За миг до наводнения – поджечь,

Проститься с девкой, прежде чем изменит,

Поскольку девка – то же, что страна,

И раньше, чем страна меня оценит,

Понять, что я не лучше, чем она;

Расквасить нос, покуда враг не тронет,

Раздать запас, покуда не крадут,

Из всех гостей уйти, пока не гонят,

И умереть, когда за мной придут.

Август

1. «Сиятельный август, тончайший наркоз…»

Сиятельный август, тончайший наркоз.

В саду изваянье

Грустит, но сверкает. Ни жалоб, ни слез —

Сплошное сиянье.

Во всем уже гибель, распад языка,

Рванина, лавина, —

Но белые в синем плывут облака

И смотрят невинно.

Сквозь них августовское солнце палит,

Хотя догорает.

Вот так и душа у меня не болит —

Она умирает.

2. «Осень пахнет сильной переменой…»

Осень пахнет сильной переменой —

И вовне, и хуже, что во мне.

Школьникам эпохи безвременной

Хочется погибнуть на войне.

Мечется душа моя, как будто

Стыдно ей привычного жилья.

Жаль, что не дотягивать до бунта

Не умеем Родина и я.

Надо бы меняться по полшага,

Чтобы не обваливаться враз.

Всякий раз взрывается полшара,

Как терпенье кончится у нас.

Все молчит в оцепененье чудном.

Кастор с братом дремлют на посту.

Гастарбайтер с гаденьким прищуром

Выметает ломкую листву.

Августейший воздух загустевший

Разгоняет пришлая метла,

Разметая в жизни опустевшей

Место, чтобы сжечь ее дотла.

Будет все, как водится при взрыве —

Зов сирены, паника родни,

Зимние, голодные и злые,

Оловом окрашенные дни.

Но зато рассвета багряница,

Оторопь сучья и дурачья,

Сладость боя, свежесть пограничья —

Нищая земля, еще ничья!

Все, что было, рухнет в одночасье.

Новый свет ударит по глазам.

Будет это счастье иль несчастье?

Рай в аду, вот так бы я сказал.

И от этих праздников и боен

Все сильней душа моя болит,

Как страна, в которую не встроен

Механизм ротации элит.

«Оставь меня с собой на пять минут…»

Оставь меня с собой на пять минут —

Вот тут,

Где шмель жужжит и старец рыбу удит,

Где пруд и сквер,

А не в какой-нибудь из адских сфер,

Где прочих собеседников не будет.

Оставь меня с собой на пять минут.

Сойдут

Потоки страхов, сетований, жалоб —

И ты услышишь истинную речь.

«Дать стечь» —

Молоховец сказала б.

У Петрушевской, помню, есть рассказ —

Как раз

О том, как одинокий паралитик