Блаженство - [3]

Шрифт
Интервал

Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен – в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два – как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.

«Никто уже не станет резать вены…»

Никто уже не станет резать вены —
И слава тебе, Господи! – из-за
Моей предполагаемой измены
И за мои красивые глаза.
Не жаждут ни ответа, ни привета,
Взаимности ни в дружбе, ни в любви,
Никто уже не требует поэта
К священной жертве – Бог с тобой, живи
И радуйся! Тебе не уготован
Высокий жребий, бешеный распыл:
Как будто мир во мне разочарован.
Он отпустил меня – и отступил.
Сначала он, естественно, пугает,
Пытает на разрыв, кидает в дрожь,
Но в глубине души предполагает,
Что ты его в ответ перевернешь.
Однако, не найдя в тебе амбиций
Стального сотрясателя миров,
Бойца, титана, гения, убийцы, —
Презрительно кидает: «Будь здоров».
Бывало, хочешь дать пинка дворняге —
Но, передумав делать ей бо-бо,
В ее глазах, в их сумеречной влаге,
Читаешь не «спасибо», а «слабо».
Ах, Господи! Как славно было прежде —
Все ловишь на себе какой-то взгляд:
Эпоха на тебя глядит в надежде…
Но ты не волк, а семеро козлят.
Я так хотел, чтоб мир со мной носился, —
А он с другими носится давно.
Так, женщина подспудно ждет насилья,
А ты, дурак, ведешь ее в кино.
Отчизна раскусила, прожевала
И плюнула. Должно быть, ей пора
Терпеть меня на праве приживала,
Не требуя ни худа, ни добра.
Никто уже не ждет от переростка
Ни ярости, ни доблести. Прости.
А я-то жду, и в этом вся загвоздка.
Но это я могу перенести.

«Старуха-мать с ребенком-идиотом…»

Старуха-мать с ребенком-идиотом —
Слюнявым, длинноруки, большеротым, —
Идут гулять в ближайший лесопарк
И будут там смотреть на листопад.
Он не ребенок. Но назвать мужчиной
Его, что так невинен и убог,
С улыбкой безнадежно-беспричинной
И с головою, вывернутой вбок?
Они идут, ссутулившись. Ни звука —
Лишь он мычит, растягивая рот.
Он – крест ее, пожизненная мука.
Что, если он ее переживет?
Он не поймет обрушившейся кары
И в интернате, карцеру сродни,
Все будет звать ее, и санитары
Его забьют за считаные дни.
О, если впрямь подобье высшей воли
Исторгло их из хаоса и тьмы
На этот свет – скажи, не для того ли,
Чтоб осторожней жаловались мы?
А я-то числю всякую безделку
За якобы несомый мною крест
И на судьбу ропщу, как на сиделку
Ворчит больной. Ей скоро надоест.
Но нет. Не может быть, чтоб только ради
Наглядной кары, метки нулевой,
Явился он – в пальто, протертом сзади,
И с вытянутой длинной головой.
Что ловит он своим косящим глазом?
Что ищет здесь его скользящий зрак?
Какую правду, большую, чем разум,
Он ведает, чтоб улыбаться так?
Какому внемлет ангельскому хору,
Какое смотрит горнее кино?
Как нюх – слепцу, орлиный взор – глухому,
Взамен рассудка что ему дано?
Что наша речь ему? – древесный шелест.
Что наше небо? – глина и свинец.
Что, если он непонятый пришелец,
Грядущего довременный гонец?
Что, ежели стрела попала мимо
И к нам непоправимо занесен
Блаженный житель будущего мира,
Где каждый улыбается, как он?
Что, ежели, трудов и хворей между,
Он послан в утешенье и надежду —
Из тех времен, из будущей Москвы,
В которой все мы будем таковы?

«Эгоизм болезни: носись со мной…»

Эгоизм болезни: носись со мной,
Неотступно бодрствуй у изголовья,
Поправляй подушки, томись виной
За свое здоровье.
Эгоизм здоровья: не тронь, не тронь,
Избегай напомнить судьбой своею
Про людскую бренность, тоску и вонь:
Я и сам успею.
Эгоизм несчастных: терпи мои
Вспышки гнева, исповеди по пьяни,
Оттащи за шкирку от полыньи,
Удержи на грани.
Эгоизм счастливых: уйди-уйди,
Не тяни к огню ледяные руки,
У меня, глядишь, еще впереди
Не такие муки.
Дай побыть счастливым – хоть день, хоть час,
Хоть куда укрыться от вечной дрожи,
Убежать от жизни, забыть, что нас
Ожидает то же.
О, боязнь касаться чужих вещей!
Хорошо, толпа хоть в метро проносит
Мимо грязных тряпок, живых мощей,
Что монету просят.
О, боязнь заразы сквозь жар стыда:
Отойдите, нищие и калеки! —
И злорадство горя: иди сюда,
Заражу навеки!
Так мечусь суденышком на волне
Торжества и страха, любви и блуда,
То взываю к ближним: «Иди ко мне!»,
То «Пошел отсюда!».
Как мне быть с тобой, эгоизм любви,
Как мне быть с тобой, эгоизм печали —
Пара бесов, с коими визави
Я сижу ночами?
А вверху, в немыслимой высоте,
Где в закатном мареве солнце тает, —
Презирая бездны и те, и те,
Альтруизм витает.
Над моей измученной головой,
Над счастливой парой и над увечной,
Он парит – безжалостный, неживой,
Безнадежный, хладный, бесчеловечный.

«Ты непременно сдохнешь, клянусь богами…»

Ты непременно сдохнешь, клянусь богами.
Так говорю, отбросив последний стыд.
Все платежи на свете красны долгами.
Я тебе должен, но мне не придется мстить.
Мне наплевать, что время тебя состарит,
Прежде чем сможет выпихнуть в мир иной:
Ты непременно сдохнешь. И это станет
Платой за то, что сделали вы со мной.
Ты непременно сдохнешь, пускай нескоро,
Дергаясь от удушья, пустив мочу,
Сдохнешь и ты, посмевший – но нет, ни слова.
Сдохнешь и ты, добивший – но нет, молчу.
Общая казнь, которую не отменишь,
Общая месть за весь этот сад земной.

Еще от автора Дмитрий Львович Быков
Июнь

Новый роман Дмитрия Быкова — как всегда, яркий эксперимент. Три разные истории объединены временем и местом. Конец тридцатых и середина 1941-го. Студенты ИФЛИ, возвращение из эмиграции, безумный филолог, который решил, что нашел способ влиять текстом на главные решения в стране. В воздухе разлито предчувствие войны, которую и боятся, и торопят герои романа. Им кажется, она разрубит все узлы…


Истребитель

«Истребитель» – роман о советских летчиках, «соколах Сталина». Они пересекали Северный полюс, торили воздушные тропы в Америку. Их жизнь – метафора преодоления во имя высшей цели, доверия народа и вождя. Дмитрий Быков попытался заглянуть по ту сторону идеологии, понять, что за сила управляла советской историей. Слово «истребитель» в романе – многозначное. В тридцатые годы в СССР каждый представитель «новой нации» одновременно мог быть и истребителем, и истребляемым – в зависимости от обстоятельств. Многие сюжетные повороты романа, рассказывающие о подвигах в небе и подковерных сражениях в инстанциях, хорошо иллюстрируют эту главу нашей истории.


Орфография

Дмитрий Быков снова удивляет читателей: он написал авантюрный роман, взяв за основу событие, казалось бы, «академическое» — реформу русской орфографии в 1918 году. Роман весь пронизан литературной игрой и одновременно очень серьезен; в нем кипят страсти и ставятся «проклятые вопросы»; действие происходит то в Петрограде, то в Крыму сразу после революции или… сейчас? Словом, «Орфография» — веселое и грустное повествование о злоключениях русской интеллигенции в XX столетии…Номинант шорт-листа Российской национальной литературной премии «Национальный Бестселлер» 2003 года.


Девочка со спичками дает прикурить

Неадаптированный рассказ популярного автора (более 3000 слов, с опорой на лексический минимум 2-го сертификационного уровня (В2)). Лексические и страноведческие комментарии, тестовые задания, ключи, словарь, иллюстрации.


Оправдание

Дмитрий Быков — одна из самых заметных фигур современной литературной жизни. Поэт, публицист, критик и — постоянный возмутитель спокойствия. Роман «Оправдание» — его первое сочинение в прозе, и в нем тоже в полной мере сказалась парадоксальность мышления автора. Писатель предлагает свою, фантастическую версию печальных событий российской истории минувшего столетия: жертвы сталинского террора (выстоявшие на допросах) были не расстреляны, а сосланы в особые лагеря, где выковывалась порода сверхлюдей — несгибаемых, неуязвимых, нечувствительных к жаре и холоду.


Сигналы

«История пропавшего в 2012 году и найденного год спустя самолета „Ан-2“, а также таинственные сигналы с него, оказавшиеся обычными помехами, дали мне толчок к сочинению этого романа, и глупо было бы от этого открещиваться. Некоторые из первых читателей заметили, что в „Сигналах“ прослеживается сходство с моим первым романом „Оправдание“. Очень может быть, поскольку герои обеих книг идут не зная куда, чтобы обрести не пойми что. Такой сюжет предоставляет наилучшие возможности для своеобразной инвентаризации страны, которую, кажется, не зазорно проводить раз в 15 лет».Дмитрий Быков.


Рекомендуем почитать
Тихая моя родина

Каждая строчка прекрасного русского поэта Николая Рубцова, щемящая интонация его стихов – все это выстрадано человеком, живущим болью своего времени, своей родины. Этим он нам и дорог. Тихая поэзия Рубцова проникает в душу, к ней хочется возвращаться вновь и вновь. Его лирика на редкость музыкальна. Не случайно многие его стихи, в том числе и вошедшие в этот сборник, стали нашими любимыми песнями.


Лирика

«Без свободы я умираю», – говорил Владимир Высоцкий. Свобода – причина его поэзии, хриплого стона, от которого взвывали динамики, в то время когда полагалось молчать. Но глубокая боль его прорывалась сквозь немоту, побеждала страх. Это был голос святой надежды и гордой веры… Столь же необходимых нам и теперь. И всегда.


Венера и Адонис

Поэма «Венера и Адонис» принесла славу Шекспиру среди образованной публики, говорят, лондонские прелестницы держали книгу под подушкой, а оксфордские студенты заучивали наизусть целые пассажи и распевали их на улицах.


Пьяный корабль

Лучшие стихотворения прошлого и настоящего – в «Золотой серии поэзии»Артюр Рембо, гениально одаренный поэт, о котором Виктор Гюго сказал: «Это Шекспир-дитя». Его творчество – воплощение свободы и бунтарства, писал Рембо всего три года, а после ушел навсегда из искусства, но и за это время успел создать удивительные стихи, повлиявшие на литературу XX века.