Блаженные времена, хрупкий мир - [53]

И вновь Левингер изобразил на лице подобие улыбки, но в целом оставался неподвижен, как монумент, нет, не совсем, он закинул ногу на ногу и покачивал ногой. Лео облегченно вздохнул. Левингер мог бы истолковать этот вздох как стон и, может быть, заключил бы из этого, что беседа слишком утомила больного. Но он вообще ничего не заметил. Казалось, он прислушивался к собственному голосу, который доносился из далекого далека. И то, что он слышал, забавляло его. Смешно, сказал он. Лео прошиб пот.

Так вот, я дал возможность Мартину Дахеру работать вот здесь в полной тишине и покое. В тишине и покое.

Левингер неподвижно сидел на кровати Лео, не шевеля даже пальцем. Я ни разу не приходил смотреть, что он делает. Ни разу. Это не в моих правилах. Время от времени я приглашал его к себе на ужин. Мне казалось, что он сам рано или поздно скажет, когда мне к нему прийти и приходить ли вообще. Если он человек искусства, то ему необходимы люди, разбирающиеся в искусстве. Кто-то, кто объяснил бы ему, что он делает. Художник может с гениальной безошибочностью, сам того не подозревая, идти единственно правильным путем, но если знаток искусства ему этого не объяснит, если он и дальше останется в неведении, то может внезапно выбрать неверный путь. Я ждал. Художники не отличаются солипсизмом. Это досужие домыслы. Смею заметить, они пребывают в неведении. У них тысячи идей, и они не умеют обходиться с ними иначе, кроме как пытаться воплотить каждую. И только обсуждая их со сведущими людьми, в которых они нуждаются, они способны по-настоящему и плодотворно сконцентрироваться на стоящих идеях. Так и должно было произойти. Я был готов. Я ждал. Из его собственных скупых рассказов за ужином я мог заключить, что Мартин, что называется, тяжел на подъем, он — художник, не уверенный в себе, терзаемый сомнениями, находящийся в борьбе с самим собой, который пробует все возможные пути решения, прежде чем подступиться к полотну. Это в порядке вещей. Ведь гений не есть состояние непрерывного транса, находясь в котором творец всегда внезапно выбирает единственно правильный путь, так не бывает, смею заметить. Намалеванные за один день шедевры, написанные за несколько часов без единого исправления гениальные музыкальные композиции, романы, за две недели стекшие с пера, с ходу родившиеся в вечерний час стихи, в которых, как в зеркале, отражаются ощущения целой эпохи, — это исключения, к тому же, как правило, истории об их возникновении отнюдь не правдивы. Как правило, на самом деле гений бесконечно далек от художника, потому что гений запрятан в нем необычайно глубоко. Ему приходится учиться откапывать его в себе, в какой-то степени. Гений должен выкарабкаться из художника, встать с ним лицом к лицу. Это та самая беспринципность, путь к которой ему еще предстоит найти. Он должен, что называется, постараться, чтобы черт ему явился. Ты, сын мой, оказался к этому состоянию ближе, чем Мартин Дахер. Мартин сумасшедший, а не художник. Талант, который не старается раскрыть в себе гения, зато снаружи приукрашивает себя безумием. Из такого ничего не получится. Теперь мне это ясно. Он прожил здесь почти год, но ничего не показывал мне и ни разу не пригласил меня в этот дом, который я ему предоставил, и ни разу ни одной работы не обсудил со мной прямо у мольберта. Но я был терпелив. Время от времени я разглядывал картины, которые приобрел во время его первой выставки. Великолепные пробы талантливой кисти. Чуть-чуть слишком разнузданно в судорожном стремлении выразиться, но по исполнению, технике, композиции, цветовой гамме — безусловно замечательно. Пробы талантливой кисти, смею заметить. Но не более. К сожалению. Однажды за ужином я заметил, что у Мартина на лице и руках экзема, расчесы и прыщи. А от его одежды и волос распространялся неприятный запах. Я сказал ему об этом, и он признался, что экспериментирует с новыми материалами. К сожалению, на первых порах он был с ними неосторожен, поэтому и возник нежелательный эффект на коже. Но сейчас он уже научился с ними обращаться, и экзема наверняка скоро пройдет. Он уже значительно продвинулся в применении новой техники, так что очень скоро целая серия картин… — скоро? перебил его я и признался в своем неодолимом любопытстве, спросив, нельзя ли уже прямо сейчас одним глазком взглянуть на эту работу, которая вот-вот будет готова. Он начал изворачиваться, искать отговорки, которые я при всем понимании ситуации не мог принять всерьез. Наконец он изъявил готовность меня пригласить. После ужина мы отправились в его мастерскую, сюда. Тут стояла невыносимая вонь. Пей чай, Лео, даже если он остыл, мед все равно пойдет тебе на пользу. Так, а теперь отставь чай в сторону, а то поперхнешься, когда услышишь… Знаешь, что этот безумец здесь делал?

Левингер сжал руки в кулаки, марионетка, которая жила и работала в этом доме, обмякла и развалилась на куски.

Мартин начал заново писать знаменитые батальные полотна, «Битву при Иври» Рубенса, «Сражение Александра» Альбрехта Альтдорфера, «Битву при Сан-Романо» Учелло, «Битву при Ватерлоо» Аллана и так далее. Нет, он не делал копий. Он выбирал тот же угол зрения и изображал все как бы день спустя. Продолжение, так сказать. До того, после того. Вместо парадного строя он писал горы мертвых тел. Вместо резво скачущих лошадей — околевшие туши. Вместо идеализированных ландшафтов — поля, покрытые трупами. Но всегда — на основе фрагментов и общей композиции оригинала, на который он опирался. Именно те острия копий, которые в «Сражении Александра» реяли, словно знамена, валялись теперь в грязи на пропитанной кровью земле, и так далее. Что ты говоришь? Откуда вонь? Погоди, сейчас расскажу. Нарисованные трупы вонять не могут, да? Ты прав. Хочется надеяться. Но этот сумасшедший, по-видимому, постарался приложить все свое честолюбие художника, отыскивая метод, чтобы от них все-таки воняло. Сейчас я тебе все объясню. Этот сумасшедший начал мне доказывать, это мне-то, что искусство всегда идеализировало действительность, а должно показывать правду. А что такое правда? Каков образ правды? И вот, стоя в облаке удушливой вони, он начал распространяться о военной диктатуре здесь, в Бразилии, о том, в чем заключается правда о нашей такой приятной на первый взгляд жизни. Людей истязают, но истязают в застенках, и никто этого не видит. Люди исчезают, пропадают внезапно, раз — и их больше не видно. Невидимые политические силы, влияющие на нашу страну, из США, из Германии, в существовании которых никто не признается и о которых никто не говорит. В конце концов он принялся рассказывать мне о том, что в жизни вообще существует невидимо, что скрыто от художника и не поддается изображению, и рассказывал бесконечно долго. Я стоял вон там, в углу, закрыв платком нос, а этот сумасшедший вещал. На самом деле, сказал он, современный художник, который не желает служить ничьей власти, должен выставлять белый холст, и больше ничего. Я ответил на это: он должен найти какую-нибудь метафору. Пожалуйста, сказал он, вот она, и указал на зловонные кучи дерьма — на свои картины. Логической метафорой здесь является война. То, что здесь царит, — это война самозваных героев и спасителей народа — с человечеством. Все это замечательно, сказал я, но почему здесь стоит такая отчаянная вонь? Правда войны, сказал он, это не герой и победитель, а смерть и страдания многих. Это я знаю, сказал я, еще с двадцатых годов, из личного опыта и из произведений искусства. Но почему здесь все-таки такая вонь? Это правда Бразилии, запах трупов и разложения. Можно ли нарисовать зловоние? Нет. А вот он может! В результате долгого периода экспериментирования. Весть, которую я посылаю людям: пусть вас не вводят в заблуждение ваши герои, они занимаются не только строительством дорог. Тот, кто будет смотреть на его картины, должен будет отвернуться от смерти, разложения и их запаха. Они даже не смогут посмотреть на все взглядом сладострастных наблюдателей, запах не позволит. Благодаря этому взгляд, который ищет эстетизации, окажется свободен для действительности, для правды. Короче говоря, знаешь, с чем экспериментировал этот безумный здесь, в доме? Он создавал смеси химических веществ, в основном меркаптанов и тиофенолов — это соединения серы, обладающие омерзительным запахом, — с масляными красками, добавляя кусочки падали, размельченной в кашицу, несчастный проводил эксперименты даже с фекалиями. Валериановая кислота, все, что имеет неприятный запах, шло у него в дело. И он нашел-таки смесь, которая оказалась удобоваримой, как он выразился, удобоваримой. Которую он мог нанести на холст в качестве краски и которая распространяла устойчивое зловоние. Ну вот… Что я сделал дальше? Я вышвырнул его вон. Этот человек ненормальный, он шарлатан, обманщик. Он безостановочно говорил и при этом расчесывал свои лишаи. А тебе необходимо было жилье. Представь себе, ты покупаешь картину Дахера. Дома ты больше жить не сможешь. Представь себе, у тебя есть коллекция картин. Вся коллекция из-за одной картины Дахера превратится в вонючую кучу дерьма. Представь себе музей. Ты сможешь переступать его порог только в противогазе. Ведь это бред какой-то. Закрывая нос платком, я сказал, что даю ему неделю сроку, ровно через неделю он должен сдать ключи от дома моему управляющему. Что? Ты полагаешь, что он, может быть, и прав? Художественная правда — это усиленная и обостренная нормальность, но никак не отклонение от нормы. Молодой человек ненормален. Загадить дом не есть искусство. Ты теперь поспи, Лео. Тебе нужно выздороветь. Подумай о своей работе. Это очень важно. Я знаю. Я никогда не ошибаюсь. Почти никогда. Ты хотел узнать, откуда здесь такая вонь, вот я тебе все рассказал. Но она уже не такая сильная. Запах выветривается. Он исчезнет раньше, чем ты поправишься. Что ты сказал? Верно, сын мой, но идея сама по себе в данном случае ничего не стоит, абсолютно ничего. Дело в том, что искусство не имеет ничего общего с идеями. Искусство живет по законам красоты. А если оно хочет показать нечто ужасное, то тогда оно живо только благодаря тому напряжению, которое позволяет и самое ужасное превратить в прекрасное видение, в видение прекрасного. И оно должно выражать это напряжение с помощью своих собственных средств, своими формами, смею заметить, а не за счет трюков, которые оно организует само, вовне искусства. Кроме того, искусство обязательно должно отвечать требованию исключительности, неповторимости и несравненности. Говоря об оригинальности, мы как раз имеем это в виду. И даже если каждое оригинальное произведение искусства обязательно представляет собой оспаривание традиций, канонов, (попутно, смею заметить), то оно все же неизбежно потерпит неудачу, если не пожелает быть не чем иным, кроме как парафразой, цитатой, спором с другими конкретными произведениями искусства. Произведения, которые ищут и предполагают сравнение с другими, вместо того чтобы этого сравнения избегать, — это ремесленные поделки, а не произведения искусства, да, поделки, смею заметить. А теперь поспи, сын мой, и если тебе что-нибудь понадобится, дай мне знать.