Блаженные времена, хрупкий мир - [4]

глагол «оставаться» оказывался излишне динамичным. Они отправились в кафе «Спорт» как раз потому, что это было в те времена такое заведение, которое казалось либеральнее этого города, единственное в какой-то степени открытое всему миру место в таком местечке, как Вена, но Лео не замечал уже ни времени, ни места, он не замечал грязи, царящей здесь, где подавалась на закуску романтика того сорта, когда лужица красного вина на мраморном столе уже побуждает к медитации; не замечал он и нетипичную для Вены урбанистичность публики, множество играющих в кости арабов, персов или греков, это кафе было, пожалуй, более урбанистичным, чем сама Вена, хотя некоторые из посетителей были венцами, из тех, что уже повидали мир и теперь со светской дерзостью сидели здесь, кутаясь в канадские меховые манто или перуанские пончо, но большинство здесь составляла все же богемная публика, которая сидела группками и, в отличие от прочих посетителей, усердно упражнялась в сочинении правил поведения в кафе, которые она затем, когда кто-нибудь из них поднимется до уровня владельца подобных кафе, должна будет знать назубок, и тогда ей не будет в этом равных. Но Лео не слышал греческих и французских песен, звучавших из музыкального автомата, не видел людей, сидевших за игрой в кости, не видел и тех, которые что-то обсуждали и кричали, и тех, что, начитавшись Вийона[6] и Керуака,[7] обложенные томиками стихов, напивались и размышляли на тему, не бросить ли чтение совсем. Не замечал стен, облицованных коричневым деревом, и зеркал, висевших вокруг и словно ослепших. Юдифь же все это отлично замечала, попутно, между делом, как детали, которые, едва она их примечала, тут же как бы размывались в ее глазах, создавая особую атмосферу, — и при этом не переставала внимательно и с удовольствием смотреть на Лео. Атмосфера эта была ей приятна, и это кафе, куда ее привел Лео, напоминало ей своей растрепанной, пестрой и голосистой простотой бар Сарадо на улице Дона Веридиана в Сан-Паулу, в котором до путча она так любила посидеть, место встреч студентов из находящегося поблизости университета Маккензи, место, которому Юдифь обязана своим первым в жизни похмельем, когда выпила слишком много пива «Брахма» и слишком долго вела разговоры о Боге и о вселенной.

Глядя на Юдифь, Лео жадно ловил малейшие признаки заинтересованности, когда она склонялась к нему, улыбалась, подпирала рукой подбородок, а потом, смеясь, вновь откидывала голову, удивлялся тому, как много она курила, еще никогда Лео не встречал человека, который бы так много курил. Вино было отвратительное, но оно сделало свое дело, оно распалило его, развязало язык, но Лео чувствовал, что, если он немедленно чего-нибудь не съест, то ему станет плохо. Юдифь тоже была голодна, но не хотела ни дешевой колбасы, ни тех своеобразных «аппетитных» бутербродов, которые здесь подавали, и поэтому оба решили поискать другое кафе. Они отправились на старом «Фольксвагене» Лео в седьмой район, в пиццерию, которую Лео хорошо знал, потому что жил совсем рядом с ней, на Шоттенфельдгассе. Юдифь сразу опустила боковое стекло, хотя было еще довольно прохладно, и сказала: В такой машине сразу чувствуешь себя — ну совсем как дома, в Бразилии!

Ты очень тоскуешь по дому?

Иногда больше, иногда меньше. — Я говорю это не ради шутки: мы с тобой словно двое namorados — влюбленные, правильно? Ну, ты меня понимаешь: namorados в Сан-Паулу — в Bexiga за пиццей!

Лео Зингер с каким-то почти возвышенным чувством смотрел сквозь ветровое стекло, и, несмотря на открытое окно, горячее тепло счастья разливалось по его телу от ее предложения, заключить, насколько он понял, союз двух людей, обладающих чем-то общим, союз, который, собственно говоря, был давно уже предопределен и основывался на общности, для установления которой достаточно было двух-трех слов, значимых здесь, в этом месте только для них двоих.

Tudo bem, сказал он, все отлично, вперед в Bexiga!

Пиццерия «да Роберто» была маленьким ресторанчиком, всего несколько столиков, покрытых теми красными универсальными скатертями грубой работы, которые можно встретить в Вене как в итальянских, югославских или китайских ресторанах, так и в ресторанах со штирийской или венской кухней. На каждом столике горела свеча, вставленная в оплетенную бутылку из-под кьянти. Когда Лео переставал говорить, он едва удерживал себя от того, чтобы не играть с воском, стекающим по бутылке, не мять его в руках, поначалу с трудом понимая, что говорила Юдифь.

После путча, говорила Юдифь, ей ничего не оставалось, кроме как покинуть Бразилию. Родители этого не понимали. Ее счастье, — счастье в кавычках, — сказала она, что тогда закрылись университеты. Учебный процесс просто-напросто прекратился. Отчасти потому, что левых профессоров арестовали, а остальные скрывались или покинули страну; вояки перерыли все университетские библиотеки в поисках марксистской литературы, а потом начались забастовки студентов и преподавателей. Ее родители, сказала Юдифь, всегда мечтали, чтобы она училась в университете. Ни о чем другом они и слышать не хотели. Поэтому она и сказала «счастье» — ведь теперь она могла им сказать: если вы действительно хотите, чтобы я училась в университете, оплатите мне обучение в Вене! А тогда было страшно, сказала Юдифь, странно и страшно, ты ведь наверное об этом не знаешь, ты же уже почти шесть лет, как уехал из Бразилии, но тогда, после путча, люди просто-напросто исчезали, исчезали, и все, одна моя хорошая подруга вдруг взяла да и исчезла, никто до сих пор не знает, где она.