Блаженные времена, хрупкий мир - [2]

По дороге в кафе «Спорт» они успели уже перебрать всех, кого знали в Сан-Паулу в надежде найти общих знакомых. Лео спросил, знает ли она Левингера. Йозеф Левингер, лучший друг родителей Лео Зингера, который был для Лео чем-то вроде второго отца, тоже — еврей-иммигрант, дослужился в Бразилии до должности директора крупного банка и столь же самозабвенно и последовательно, как он шаг за шагом продвигался вперед в своей профессиональной карьере, собрал одну из крупнейших современных частных коллекций картин. В своем просторном доме в Сан-Паулу он завел салон, где бывали не только немцы Сан-Паулу, но и наиболее значительные художники и интеллектуальные светила Бразилии, и не только Бразилии, но и всей Латинской Америки. Юдифь сказала, что ее родители, насколько ей известно, тоже несколько раз бывали у Левингера, но никогда ее с собой не брали, возможно потому, что она была тогда слишком маленькая. А он, рассказывал Лео, как раз ребенком много времени проводил у Левингера, и не только тогда, когда дом бывал открыт для всех. Дом Левингера и его большой сад казались ему много интереснее, чем квартира его родителей, а сам Левингер — дядюшка Зе — любил его такой трепетной и терпеливой любовью, что в конечном счете давал ему чуть ли не больше, чем его собственный отец. Он показывал ему шедевры из своей коллекции и с неподдельной серьезностью интересовался его мнением, словно разговаривал со взрослым. Вдвоем сидели они в глубоких кожаных креслах в библиотеке Левингера, которая была столь обширна, что пришлось завести штатного библиотекаря. С такой же серьезностью, какую он наблюдал у склоненного над книгой Левингера, засиживался и Лео над альбомом репродукций, и, ослепленный сиянием картин в тяжелой книге, лежащей у него на коленях, испытывал смешанное чувство почтения и какой-то полновесной и прекрасной робости, пока, наконец, дядюшка Зе не брал его к себе на колени и не начинал рассказывать какую-нибудь историю, а потом задавал вопросы, которые будили его фантазию и заставляли поневоле что-то отвечать, так что под конец у Лео появлялось такое чувство, будто он наполовину сам придумал эту историю. А в огромном саду, продолжал Лео, ему приходилось бродить одному, потому что сам Левингер был не очень-то дружен с этими, как он выражался «вольными, дикими тропами», ему сад давал лишь мирный вид из окна и защиту от взоров ближайших соседей. Во время двух-трех совместных прогулок по обширным садовым угодьям Левингера, которые они совершили еще в самом начале, Лео своими бесконечными вопросами о том, как называется вот это растение или вон то дерево, непрерывно ставил Левингера в тупик, и тот, пытаясь поначалу обойтись либо довольно абсурдными, либо тавтологичными пояснениями (Это азалии, только они чуть больше, чем азалии, по крайней мере это нечто подобное! или: Вон тот куст? Это не что иное, как куст!), в конце концов умолк и больше никогда не водил Лео в сад. Но Лео сопровождали в саду истории Левингера, и если у него в доме он внимал им, притаившись и неподвижно застыв, то потом, на воле, он словно воплощал их в жизнь. Он рассказывал, как вышагивал по саду, воображая себя bandeirante — завоевателем, который вторгается в глубь страны, покоряет ее и основывает Сан-Паулу. Затем сад тут же превращался в Европу, а он — в Наполеона, и пальцы его все еще хранили воспоминание о книге, которую он только что держал в руках, и ему казалось, что книга эта — code civil, гражданский кодекс, который он даровал народам Европы. А потом — все эти люди, толпы людей, когда дом бывал открыт для всех и каждого; кто-то наносил визит и отдельно, и все это были значительные личности, которые, приезжая в Сан-Паулу, считали своим непременным долгом посетить Левингера, такие, как Отто Мария Карпо, всегда привозивший Лео шоколад, или Жоржи Амаду, Карлос Друммонд, Гимараенс Роза,[2] Кальванти, Кандидо Портинари,[3] Вилла-Лобос,[4] однажды появился даже Хорхе Луис Борхес. Он, кстати, еще в большей мере, чем дядюшка Зе, показался Лео человеком, который сразу так и родился стариком.

Он посадил меня к себе на колени и стал нашептывать мне что-то на ухо по-немецки, да-да, по-немецки. Его голос звучал так, словно долетал откуда-то издалека, огибая множество углов, из глубины какого-то лабиринта! рассказывал Зингер, явно привирая. А потом кто-то меня спросил: Ты знаешь, кто это был, малыш? Это был Борхес! А кто-то другой поинтересовался: Что там тебе Борхес нашептывал? — Я никогда этого не забуду!

А однажды появился у Левингера и тот самый Курт Вальмен, наверное, его привел кто-то из немецкой общины, говорили, что он бежал от нацистов в Латинскую Америку, перебивался в самых разных местах случайными заработками, и вот теперь хочет остаться в Сан-Паулу. Вальмен возвестил, что он философ, и Лео запомнил его особенно отчетливо не только потому, что тот утверждал, будто проехал в Латинскую Америку на пароходе зайцем, что, конечно, должно было особенно распалить детскую фантазию Лео, но прежде всего из-за той особой манеры, в которой Вальмен себя подавал: если о других гостях Левингера маленькому Лео рассказывали лишь, насколько они значительны, то Вальмен предпочитал сам, по собственной инициативе и в доступной каждому ребенку форме публично обнаружить свою значимость и гениальность. В отличие от тех историй, которые рассказывал ему Левингер, Лео ни слова не понял в жарких дискуссиях, которые велись в салоне, но, как выяснилось впоследствии, величественные жесты Вальмена отпечатались в его памяти, запомнилась его не терпящая возражений, пророческая манера говорить, отметая чужие доводы, вскакивать с места, впадать в высокопарный тон глашатая, тирады, в которых Лео понял лишь слова вроде «несомненно», «самоочевидно», «полностью», «абсолютно», и все вновь и вновь — слова «мир», «человечество», звучащие с таким жаром, будто и мир, и человечество создал он сам.