Благотворительные обеды - [24]

Наступила тишина, исповедь закончилась.

— Выпьем, — сказал, наконец, осоловелый Сан Хосе. — Бог дал нам эту радость.

Он встал, стараясь прийти в себя, и осушил рюмку. Потом поднял руку, словно хотел благословить Танкредо.

— Ничто из того, что вы рассказали, не доказано, — провозгласил он. — Не будем этого отрицать. Альмида и Мачадо чисты до тех пор, пока Бог не откроет нам иного. Бог всегда Спокоен. Его Спокойствие происходит от предвидения. В конце концов, справедливость восторжествует и именно так, как Он предопределил. А пока будем хранить веру в Его Промысел.

«Пока? мысленно спросил себя Танкредо, что значит ‘пока’?»

Вокруг стояла тишина. Лилии бесследно канули в ночь. Сабина все еще сидела под алтарем.

— Пойду к ней, — падре тяжело вздохнул, — к Сабине. Отнесу ей рюмку вина.

Он действительно держал в руке рюмку. Другой рукой он прихватил единственную горевшую свечу.

Танкредо сидел на стуле, как каменный. Он хотел что-то сказать, предупредить падре, но не мог. Временами на него накатывали приступы смеха, похожие на приступы тошноты.

— Пойду к ней, — повторил падре. — Нельзя, чтобы кто-то другой нашел ее под алтарем, ведь неизвестно, как поступит ее крестный, Селесте Мачадо. Он человек вспыльчивый, если мне не изменяет память.

Падре потер ладонями изможденное лицо:

— Что ей сказать, не знаю. Спою ей эти строки святой Терезы Авильской.

Матаморос наклонился к уху горбуна и процитировал: Ничто тебя не тревожит, ничто тебя не пугает, все проходит, не меняется Бог, терпены достигнет всего, и тот, у кого есть Бог, ни в чем не знает нужды, достаточно одного только Бога.

Произнеся эти строки, он запел их, еле слышно, словно тихонько посмеиваясь, и торжественной процессией, состоящей из себя самого, вышел и унес с собой свет.

Танкредо не захотел идти за падре, не смог, а может, не догадался, ничто его не тревожило, ничто его не пугало, он снова выпил, Бог не менялся, выпил еще, было достаточно одного только Бога. Он представил себе падре Матамороса перед Сабиной, о Господи, она запустит ему в голову статуэтку святой Гертруды, в лучшем случае закричит или заплачет, и он улыбнулся, но который час? двенадцать? время, время, время несусветное, а Альмиды все нет, где живут коты, куда подевались Лилии, где весь мир, тут? там? он обошел в темноте кухню, ощупывая по памяти каждое углубление, каждую плиту, каждый стул, котов не было, Лилий не было, на какой теперь орбите практикуют они свою ненависть и слежку, и он вспомнил, как они шпионили друг за другом: Лилии за котами, а коты за Лилиями, и впрямь неимоверная вражда, подумал он, как же я раньше не замечал, и в это время, словно в ответ на его мысли, где-то замяукали коты, но замяукали не праздно и не радостно, а ужасающе страшно, коты, подумал он, коты там одни, и вышел во двор; все вокруг тонуло во тьме, тишине и холоде. И вдруг из-за черных туч выплыла, приветствуя его, молодая луна и окрасила все углы в серый цвет, послышался плеск, легкое волнение воды, и он разглядел вдалеке трех Лилий, словно проступивших из тьмы — они стояли вокруг пруда, они склонились над прудом с опущенными в воду, неподвижными руками.

Каждая рука топила в ледяной воде по коту.

Временами вода приходила в движение, подергивалась дрожью, как сама смерть; беззвучно вскипали мелкие волны и множились, как при шторме; руки вынимали каждая своего кота, смутную тень с четырьмя лапами, объятую ужасом, все еще протестующую. Руки снова погружали их, раз за разом, медленно-медленно, и сломленные смутные тени уходили под воду, и снова поднимались из воды руки и тени, тени уже не корчились от ужаса, руки уже сковала усталость, коты обмякли, словно спящие, скорее мертвые, чем живые, но еще живые, потому что у одного из них дергалась голова, так что их снова погружали, пока, наконец, не подняли похожими на окоченевшие иероглифы. «Мои умерли», сказала одна из Лилий, оглядываясь по сторонам. Лица двух других, молочно-белые в лунном свете, что-то искали, но что именно? что они высматривали в каждом углу, в потустороннем облике каждого предмета, в широких воротах, в гараже, в стенах, утыканных бутылочными стеклами — острыми осколками, вклеенными в цемент, чтобы воры резали себе руки, что они искали? Смутные тени выпали из рук на камни у пруда. Глаза устремились в сторону внутренней ограды из кирпича, отделявшей двор от сада, самой старой из всех.

— Как дела, Танкредито, — сказали Лилии.

Даже не видя его, они всегда знали, где он, когда и почему там оказался.

Чистейшее любопытство светилось в глазах Танкредо, но также извечная настороженность; все-таки его расстроила церемония в большом пруду, где когда-то Лилии купали их с Сабиной, тогда еще голых малюток.

— Зачем вы их топите, — смог выговорить Танкредо и подошел ближе.

— Как же их не топить, — ответили Лилии, указывая на шесть смутных теней, распластанных на берегу пруда. — Мы их давно предупреждали. Мы им говорили: кто-то из вас напрашивается, вы не даете нам готовить еду, донимаете своим воровством, мы набиваем вам брюхо — вы воруете, не кормим — воруете еще больше, что же нам делать, коты. Таких котов, как вы, у нас отроду не было, особенно таких, как ты, Альмида.