Благотворительные обеды - [11]
Падре Матаморос, нежданный заместитель Альмиды, все еще стоял в кабинете; увидев, что Танкредо возвращается, он устало сел на ближайший стул; «У моей набожной глотки еще есть пять минут», сказал он; «Дайте мне вот этого», падре показал на графин; «Это что?», уточнил он; «А! Ореховая настойка. Чересчур сладкая». К изумлению вошедшей Сабины, он влил в себя весь остаток двадцатипятиградусного (по скромной оценке Альмиды) напитка, предварительно выплеснув его в чью-то чашку из-под кофе; черные, глубоко посаженные глазки падре на секунду вспыхнули. «Помогает от холода», сказал он, потирая руки.
Человек неопределенного возраста, падре Матаморос, достопочтенный падре Сан Хосе Матаморос дель Паласио, действительно выглядел редкой птицей, серенькой и общипанной, прилетевшей Бог весть откуда. Одетый в темную мешковину, он использовал вместо круглого воротничка ворот серого свитера, носил чересчур большую, словно с чужого плеча, куртку, облезлые, почти черные ученические ботинки с закругленными носами, стоптанными подошвами и белыми шнурками и квадратные очки, в которых одно стекло треснуло пополам и одна дужка держалась на куске грязного пластыря.
Покончив с настойкой, падре побежал вслед за Танкредо в ризницу (дождь лил все сильней, наполняя сточные канавы в саду и подтопляя выложенную камнем дорожку); отдышавшись в ризнице, Матаморос внимательно огляделся, подолгу задерживая взгляд на картинах религиозного сюжета. Перед Мадонной Боттичелли падре перекрестился и, совершенно зачарованный, помолился ей одними глазами; Танкредо использовал эту заминку, чтобы найти полотенце и вытереть падре лицо, волосы, мокрые руки и птичью шею. Матаморос не сопротивлялся, но не отводил глаз от милосердной Мадонны Магнификат. Наконец он вздохнул и, сам себе кивая, еще раз осмотрелся вокруг. Ироничный взгляд падре задержался на столике с допотопным черным телефоном. Его заинтересовал этот дальний угол, где помимо телефона стоял простой стул, окруженный неприкаянными гипсовыми ангелами, богородицами и святыми — все это разбитое войско, безносое и безрукое, с отвалившимися или выцветшими крыльями, с пустыми глазами и исцарапанными лицами, отломанными и треснувшими пальцами, все это странное сборище ожидало, видимо, отправки к мастеру-воскресителю или на помойку. Падре улыбнулся. «Телефон для связи с Богом», сказал он. Потом вынул из кармана крошечную желтую расческу и пригладил взъерошенную шевелюру, приспособив в качестве зеркала гигантскую золотую дарохранительницу, которую Альмида почему-то никогда не использовал во время мессы. Из того же кармана падре достал пузырек с полосканием для рта и, погоняв его содержимое во рту, бестрепетно сплюнул в дарохранительницу, от чего Танкредо залился краской. «Это надо помыть», сказал падре и только теперь пристально, как хищная птица, посмотрел на Танкредо. «Ведь вы мой аколит, верно?», спросил он, оглядев, конечно, горб. И благодушно улыбнулся. «Поставьте это на алтарь», попросил он. Падре протянул Танкредо блестящий узорчатый кувшинчик с водой. «В нем я развожу вино», сказал он и, глядя на бронзовое распятие, словно пояснил Всевышнему: «Во время мессы я предпочитаю пить собственную воду». Он позволил Танкредо помочь себе с облачением, но не сводил горящих глаз с горбатого аколита, с его заостренного горба, откровенно осмотрев его снизу доверху. «Еще один храм», сказал он, указав на горб.
В решающий момент выхода в святилище падре, будто что-то вспомнив, обернулся к Танкредо. «Я не буду читать Евангелие», прошептал он, «Прочтете вы. Думаю, вы помните, какой сегодня день». В фимиаме ароматических свечей, в шорохе почтительно встающих прихожан, падре торжественно прошествовал к белому, словно парящему в тумане алтарю. Он преклонил одно колено, широко, как крылья, раскинул руки и надолго припал поцелуем к середине алтаря, сияя вышитым на спине хитона золотым крестом; затем величественно поднялся на ноги, оглядел обращенные к нему лица и начал мессу; странное начало, с тревогой подумал Танкредо: осенив себя крестом и поприветствовав паству во имя Отца и Сына и Святого Духа, перед обрядом покаяния, падре назвал собравшихся не «возлюбленными братьями и сестрами», а «любящими».
Вскоре горбун отвлекся, потому что незадолго до того, как встать у алтаря, заметил глаза Сабины, следившие за ним из ризницы. Теперь она так и будет следить за ним до конца мессы, до тех пор, пока не уйдет падре Матаморос. А потом кинется к нему и добьется своего, если только он не окружит себя жалким щитом из Лилий.
Месса падре Сан Хосе оказалась не тихой мессой.
К удивлению и восторгу вечерних прихожан она оказалась петой. Кто бы мог подумать, что падре Матаморос не только принесет в алтарь собственную воду, но и великолепно споет мессу? Под холодными сводами церкви его голос лился, словно с небес. Он повторил призыв к покаянию, но на этот раз распевом: Любящие братья и сестры, осознаем наши грехи, чтобы с чистым сердцем совершить Святое Таинство. Казалось, в церкви зазвучал орган. Танкредо поднял глаза к мраморному куполу и отрешенно смотрел на стайку ангелов, порхавших меж нарисованных облаков, замечая, что они тоже смотрят на него, и не мог понять, какие чувства испытывает: испуг или умиление. Как же давно, думал он, мы не пели мессу. Прихожане вдыхали чистоту поющего голоса. Они еще ничего не успели понять, а голос уже пел. Конечно, никто не осмелился спеть в ответ, все просто произнесли: «Исповедую перед Богом всемогущим и перед вами, любящие братья и сестры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга», произнесли робко, как агнцы, и били себя в грудь, шепча в унисон «моя вина, моя вина, моя великая вина», и удары эти прозвучали, как звуки неземных барабанов, и воодушевили их, и возвысили в собственных глазах, словно позволив им вдруг осознать, что тела могут звучать и петь, и они просили «Блаженную Приснодеву Марию, всех ангелов и святых и вас, братья и сестры, молиться обо мне Господу Богу нашему»… Наступила полнейшая тишина, и падре Матаморос пропел: «Да помилует нас всемогущий Бог и, простив нам грехи наши, приведет нас к жизни вечной», и все как один отважились спеть в ответ:
За считанные месяцы, что длится время действия романа, заштатный колумбийский городок Сан-Хосе практически вымирает, угодив в жернова междоусобицы партизан, боевиков наркомафии, правительственных войск и проч. У главного героя — старого учителя, в этой сумятице без вести пропала жена, и он ждет ее до последнего на семейном пепелище, переступив ту грань отчаяния, за которой начинается безразличие…
О книге: Грег пытается бороться со своими недостатками, но каждый раз отчаивается и понимает, что он не сможет изменить свою жизнь, что не сможет избавиться от всех проблем, которые внезапно опускаются на его плечи; но как только он встречает Адели, он понимает, что жить — это не так уж и сложно, но прошлое всегда остается с человеком…
Этот сборник рассказов понравится тем, кто развлекает себя в дороге, придумывая истории про случайных попутчиков. Здесь эти истории записаны аккуратно и тщательно. Но кажется, герои к такой документалистике не были готовы — никто не успел припрятать свои странности и выглядеть солидно и понятно. Фрагменты жизни совершенно разных людей мелькают как населенные пункты за окном. Может быть, на одной из станций вы увидите и себя.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В жизни каждого человека встречаются люди, которые навсегда оставляют отпечаток в его памяти своими поступками, и о них хочется написать. Одни становятся друзьями, другие просто знакомыми. А если ты еще половину жизни отдал Флоту, то тебе она будет близка и понятна. Эта книга о таких людях и о забавных случаях, произошедших с ними. Да и сам автор расскажет о своих приключениях. Вся книга основана на реальных событиях. Имена и фамилии действующих героев изменены.
С Владимиром мы познакомились в Мурманске. Он ехал в автобусе, с большим рюкзаком и… босой. Люди с интересом поглядывали на необычного пассажира, но начать разговор не решались. Мы первыми нарушили молчание: «Простите, а это Вы, тот самый путешественник, который путешествует без обуви?». Он для верности оглядел себя и утвердительно кивнул: «Да, это я». Поразили его глаза и улыбка, очень добрые, будто взглянул на тебя ангел с иконы… Панфилова Екатерина, редактор.
«В этой книге я не пытаюсь ставить вопрос о том, что такое лирика вообще, просто стихи, душа и струны. Не стоит делить жизнь только на две части».
Далее — очередной выпуск рубрики «Год Шекспира».Рубрике задает тон трогательное и торжественное «Письмо Шекспиру» английской писательницы Хилари Мантел в переводе Тамары Казавчинской. Затем — новый перевод «Венеры и Адониса». Свою русскоязычную версию знаменитой поэмы предлагает вниманию читателей поэт Виктор Куллэ (1962). А филолог и прозаик Александр Жолковский (1937) пробует подобрать ключи к «Гамлету». Здесь же — интервью с английским актером, режиссером и театральным деятелем Кеннетом Браной (1960), известным постановкой «Гамлета» и многих других шекспировских пьес.
В рубрике «Документальная проза» — газетные заметки (1961–1984) колумбийца и Нобелевского лауреата (1982) Габриэля Гарсиа Маркеса (1927–2014) в переводе с испанского Александра Богдановского. Тема этих заметок по большей части — литература: трудности писательского житья, непостижимая кухня Нобелевской премии, коварство интервьюеров…
Избранные миниатюры бельгийского писателя и натуралиста Жан-Пьера Отта (1949) «Любовь в саду». Вот как подыскивает определения для этого рода словесности переводчица с французского Марии Липко в своем кратком вступлении: «Занимательная энтомология для взрослых? Упражнения в стиле на тему эротики в мире мелкой садовой живности? Или даже — камасутра под лупой?».
Следующая большая проза — повесть американца Ричарда Форда (1944) «Прочие умершие» в переводе Александра Авербуха. Герой под семьдесят, в меру черствый из соображений эмоционального самосохранения, все-таки навещает смертельно больного товарища молодости. Морали у повести, как и у воссозданной в ней жизненной ситуации, нет и, скорей всего, быть не может.