Блабериды - [108]

Я двинулся в сторону. Алиса пошла следом: я не видел её, но чувствовал.

— Нам надо выйти из этого ангара, — сказал я. — Тогда мы всё поймем.

Становилось темно.

— Здесь морозно, — сказала она. — И одиноко. Страшное одиночество.

Я заметил, что изо рта идёт пар, скручиваясь спиралью.

— Потому что никого больше не существует, — ответил я. — Всё, что есть у нас — это мы сами. Так всегда и бывает.

— Да, — я увидел её; она обхватила плечи руками.

— Но ведь это немало? — спросил я.

— Да.

Она стояла где-то рядом, касаясь меня плечом. Было темно и пусто. Она могла бы сделать шаг в сторону, отстраниться, она могла уйти или убежать. Но я знал, что она не сделает этого. Было очень важно касаться друг друга плечами. Плечи становились одним.

Звук нарастал. Я вдруг понял, что надо возвращаться и быстро. Зря мы задержались. Есть сны, из которых сложно выбраться. А если выберешься — будешь другим. И даже не заметишь этого.

Я схватил её за руку и побежал туда, где был Танин стол и дырокол, но сон уже потерял податливость, всё мелькало, вспыхивало и рвалось на части. Дырокол больно давил мне в плечо.

Внезапно я проснулся. В плечо мне давил каркас дивана. Сердце стучало тяжело, словно перекачивало бетон. Я словно видел себя со стороны, мраморно-бледного и холодного. Ноги всё лежали на подлокотнике и затекли так, что мне удалось лишь упасть на четвереньки и ждать, когда от икр до кончиков пальцев пройдет колючая волна, будто ежа выворачивают наизнанку.

Было полседьмого утра. За окном стоял серый осенний день. Вывески на улице горели непонятно для кого. На окнах сидели многоточия капель. Первоклашкам не повезло.

Захотелось выпить кофе и поработать.

* * *

До десяти утра офис оставался почти пустым: шли школьные линейки. Мы сидели втроём: я, Арина и Виктор Петрович. В какой-то момент мне показалось, что он и не уходил: всё так же самозабвенно он давил кнопки и внимательно следил, как строка на экране принимает нужную форму.

Арина печатала быстро-быстро, и звук её клавиатуры, как и голос, погружали меня в приятный транс. Потом она стала править текст, звук клавиш стал резким и магия ушла.

Я читал о старом доме на улице Татищева, который упоминал в своём письме Братерский. Дом стоял на развилке улиц, выпирая в сторону перекрёстка. Он был каким-то карикатурно ветхим, будто его готовили для кастинга на роль дома с приведениями. Каменное основание побурело, деревянная верхушка окрасилась в богатую палитру мшисто-зелёных и желтоватых оттенков с толстым слоем безвкусных граффити. Старые доски набрякли под зияющим окнами, как мешки под глазами. Своей живописностью он напоминал мне жилище алкоголички Коростелёвой.

Дом когда-то принадлежал купцу Филимонову и находился в начале тракта, сто лет назад пустынного и грязного, который выводил к восточному выезду из города. Теперь дом оказался в ряду похожих двухэтажных строений, которые, как злые птицы, вытолкнули его в сторону оживленного перекрестка. Дом часто критиковали транспортники, предлагая снести его и расширить перекрёсток.

Было неясно, кому этот дом принадлежит сейчас, поэтому я подготовил запрос в кадастровую контору. На обороте письма Братерского было два телефона. Я набрал первый.

Пенсионер, историк и краевед Максим Антипенко на мой аккуратный вопрос отреагировал воинственно:

— А вы знаете, что прошли общественные слушания по этому дому? Вот вы, представитель средств массовой информации, слышали об этом? Что это, извините, за общественные слушания такие? Кого они там слушали? А теперь по сфабрикованной экспертизе они его исключили как из списка памятников архитектуры, так и из реестра объектов культурно-исторического наследия. Вот о чём писать надо.

Антипенко долго разжевывал мне отличия списка памятников архитектуры от реестра, который давал дому иммунитет. Он считал, что дом на Татищева намеренно довели до плачевного состояния, провели заказную экспертизу и признали типовой постройкой.

— Теперь карты в руки, можно сносить, переделывать, продавать, — ругался Антипенко. — А была же замечательная идея сделать в нём дом-музей Филимонова, мецената, коллекционера…

Второй телефон на листке Братерского принадлежал неизвестному мне сотруднику комитета по градостроительству Антону Белякову. В отличие от Антипенко, он словно обрадовался моему звонку и отвечал миролюбиво:

— Да, видите, Максим, в нулевых появилась мода: любые дома старше полувека вносить в список памятников и в реестр. В иные годы сотню домов вносили. Но город расширяется, городу нужно место. А тут куда не плюнь — везде памятник архитектуры. Стоит избушка на курьих ножках — ни обойти, ни объехать.

— То есть, под снос? — спросил я прямо. — Что будет на этом месте?

Беляков удивился:

— О сносе речи нет: его планируют отреставрировать и отдать под нужды организации, которая отреставрирует дом. Фасад сохранят в историческом виде.

— А что за организация взялась за работу?

— Если не ошибаюсь, в конкурсной заявке победило «Вавилон Страхование». Такой безобразный дом на центральной улице города — это позорище.

В полдень на запоздалой планерке я заявил тему с домом на Татищева, Гриша сухо одобрил, Неля разразилась тирадой о скотах из управления архитектуры, а Боря глубокомысленно рассудил: