Бивуаки на Борнео - [50]

Оставалось только вернуться к бивуаку, что представлялось мне простым делом. Я даже решил не возвращаться прежним путем, а пойти напрямик — как мне казалось, в нужном направлении. Я проходил, однако, больше часа, но так и не добрался до ручья, на берегу которого находился бивуак, и ночь, наступившая с обычной для экваториальных районов внезапностью, застала меня бредущим наугад в чаще леса.

Лишенный возможности двигаться дальше, я присел под деревом, ругая себя за упрямство, с каким искал до последней минуты дорогу, вместо того чтобы соорудить временное убежище еще до наступления темноты.

Но зачем предаваться бесплодным сожалениям? Полезнее развести огонь, чтобы провести ночь с возможно меньшими неудобствами. Ощупью я собрал охапку хвороста; когда же я захотел вернуться за ружьем и мандоу, которые я оставил прислоненными к дереву, мне это не удалось сделать, такая кругом стояла непроглядная тьма.

Я отыскал их только после терпеливых поисков, двигаясь по кругу на четвереньках. Чтобы не повторилось подобное недоразумение, я размотал длинную ротанговую лиану, которую срезал дорогой, и привязал один ее конец к ружью, а другой — к своему поясу, Так, на привязи, я прогуливался на четвереньках вокруг своего дерева, собирая хворост и думая о том, что если бы мои парижские друзья увидели меня в столь странной позе, у них наверняка бы возникли сомнения, в здравом ли я уме. К счастью, ночью в экваториальном лесу мало свидетелей; единственной неприятностью была встреча с колонной прожорливых муравьев, которые, словно по команде, набросились на меня и искусали все тело, заставив пуститься в дикую пляску, чтобы избавиться от них.

Все эти усилия оказались бесполезными, так как развести огонь мне не удалось: камень моей зажигалки избрал именно этот момент, чтобы прекратить свое существование. Поэтому я сжался в комок на пористой, как губка, почве, где вмятины от моих локтей и коленей тотчас же наполнялись водой. К моему большому удивлению, я сразу же уснул, несмотря на вдохновенное пение жаб, стрекотание мириадов насекомых и звонкое жужжание больших скарабеев, задевавших меня в своем тяжелом полете.

Среди ночи меня разбудил дождь. Двигаясь по-прежнему на конце своей ротанговой лианы, я срезал ощупью несколько молоденьких деревьев и соорудил себе временное убежище, обладавшее, однако, лишь относительной непроницаемостью. Тем не менее холод и влага помешали мне уснуть опять, и я лежал на спине, слушая тысячи ночных шорохов.

Внезапно ветки шумно затрещали, и прямо передо мной остановилось большое животное. Я не различал даже его силуэта, но отчетливо слышал, как оно втягивало воздух и выдыхало его в мою сторону. О том, чтобы стрелять в этой кромешной тьме, не могло быть и речи, поэтому я громко закричал, скорее для собственного успокоения, чем для того, чтобы испугать незваного гостя:

— Убирайся, грязная скотина!

Животное громко фыркнуло и умчалось, с шумом ломая ветки. Я долго лежал без сна, спрашивая себя, был ли моим ночным посетителем бантенг, кабан или медведь. Если в первых двух случаях я не рисковал практически ничем, имея дело с нераненым животным, то не так обстояло дело с медведем.

Небольшие медведи Борнео — их длина не превышает одного метра шестидесяти сантиметров — отличаются очень скверным характером, в чем мы не раз имели случай убедиться. Они как те добродушные с виду весельчаки, обладающие, однако, темпераментом холерика. Тот, кто знает, какой поразительной силой наделены эти животные, легко ломающие ствол дерева, чтобы похитить мед диких пчел, кто видел их могучие клыки и длинные, кривые, словно крючья мясника, когти, тот предпочтет держаться подальше от этих своенравных созданий.

Нам довелось несколько раз видеть даяков, которые недостаточно быстро уступили дорогу медведю или же — что совсем плохо — медведице с детенышем и были тяжело ранены одним из этих добродушных с виду животных; приходилось оказывать им помощь.

Остаток ночи прошел без приключений, и утро наступило внезапно, без перехода, без «розовоперстой авроры», без солнца, встающего где-то за этими зелеными сводами. С верхушки дерева раздался пронзительный крик цикады — «будильника», и я понял, что уже шесть. Надо мной, сварливо чирикая, пролетели две крохотные пташки, какая-то желтоголовая пичуга пропела свои звонкие рулады, затем все стихло, и оживленная ночная жизнь сменилась дневным безмолвием.

Подражая пунанам, для первого завтрака я срезал извивавшуюся между двумя деревьями лиану толщиной в руку; из бледно-желтого надреза вытек горький, но освежающий сок, который я собрал в свернутый фунтиком большой лист. Затем я направился к бивуаку, куда добрался только к двум часам дня — так далеко, сам того не сознавая, я зашел накануне.

Я ничего не ел в течение тридцати одного часа, и всю дорогу мне мерещились два куска кабаньего мяса, и особенно наполовину прокопченный окорок, еще совсем красный около кости. Увы, меня ожидало одно из самых горьких разочарований в моей жизни. Даякская собака, о которой со вчерашнего дня я совсем забыл, разорила крышу бивуака и утащила мясо. Она еще лежала в кустах, пожирая что-то. Я бросился на нее с ужасающим воплем, и собака пустилась наутек, бросив свою добычу — порядком изжеванный кусок кожи с салом величиной с ладонь. И все же я порубил его мандоу и поставил варить вместе с рисом в бамбуковой трубке; получившееся блюдо показалось мне восхитительным.