Бивуаки на Борнео - [42]

Дождь пошел снова; сначала о нем давали знать лишь капли, барабанившие по лесной кровле, затем он полил сильнее и сильнее, и за шиворот нам потекли ледяные струи. Укрыться под этими деревьями с огромными стволами, лишенными нижних ветвей, было невозможно. Оставалось только продолжать шагать с прилипшими ко лбу волосами, с которых в глаза и рот стекала вода. Липкую почву совсем развезло, и на каждом шагу мы выдирали ноги из грязи с громким хлюпаньем. Это был праздник пиявок. Через каждые пятьдесят сантиметров можно было видеть одну из них, вставшую на дыбы и извивающуюся, готовую присосаться к любой добыче, которая оказалась бы в пределах ее досягаемости. Стоило на минуту остановиться, как все пиявки в радиусе нескольких метров сползались к нам так быстро, как только было можно при их способе передвижения.

Я шел, озабоченный главным образом тем, чтобы не воткнуть в грязь дуло своего карабина, как вдруг Н’Джок остановился. В пятидесяти шагах от нас древовидные папоротники колыхались, потревоженные невидимым животным.

— Баби, — прошептал мой проводник.

Но едва я попытался осторожно приблизиться, как кабан убежал с громким хрюканьем, свидетельствовавшим, что он нас почуял. Мы снова двинулись в путь. Дождь перестал, и где-то вдали гиббоны приветствовали показавшееся солнце своим меланхолическим улюлюканьем.

Внезапно совсем рядом с нами тишину леса прорезали два пронзительных выкрика: «ку-ваи! ку-ваи!» Это был зов большого аргуса[26], таинственной птицы Борнео, которую все путешественники всегда слышат, но никогда не видят. И вдруг, прежде чем я успел вскинуть ружье, сквозь заросли промчалось какое-то длинное пятнистое животное. Я подумал было, что это пантера, но только что выпавшее перо указало мне на мою ошибку. Это был всего-навсего самец-аргус. Меня ввели в заблуждение его рост — он был величиной с павлина — и серое оперение, усеянное маленькими золотистыми глазками[27].

Птица тщательно расчистила на земле круг диаметром примерно два метра, выбросив за его пределы все веточки и сухие листья. На такой площадке аргус исполняет свой брачный танец, подпрыгивая на месте, хлопая крыльями, качая головой и издавая услышанные нами крики, призывающие самку.

На этом безупречно чистом пространстве птица не выносит даже вида какого-нибудь предмета. Даяки используют эту странную манию, помещая на танцевальной площадке куваи ловушку с обыкновенной веточкой вместо приманки. Стоит ему заметить постороннее тело, как он бросается его убирать и оказывается в плену.

— Мне бы хотелось увезти одну из этих птиц к себе на родину, — сказал я.

— Невозможно, — возразил мой проводник. — Поймать его легко, но вот сохранить живым в деревне — совсем другое дело. Куваи так горд, что умирает от гнева при одном виде курицы, уродство которой кажется ему карикатурой на его красоту.

После полудня мы не встретили больше ни одного животного, и ближе к вечеру Таман остановился ненадолго, чтобы приготовить себе жвачку из бетеля. Я сидел рядом с ним, следя за бегавшим по моему пальцу гигантским муравьем, достигавшим в длину почти трех сантиметров, как вдруг в двух метрах от нас папоротники раздвинулись, и появилось рыло великолепного кабана. Удивленный не меньше нас, он замер с поднятыми ушами и наморщенным пятачком, стараясь уловить запах этих двух скорчившихся перед ним предметов. Но едва я потянулся к своему карабину, как кабан издал испуганное хрюканье и убежал галопом, скрывшись в зарослях. Я был взбешен, что совершил такую непростительную ошибку: охотник в лесу никогда не должен оставлять свое оружие за пределами досягаемости.

Носовой трубный звук, издаваемый «торговцем стеклом» — так мы прозвали большую ночную цикаду, которая поет только ровно в шесть, — уже возвестил о приближении ночи. Мы выбрали на берегу небольшого потока более или менее ровное место для привала. Экваториальный лес обладает неисчерпаемыми запасами строительного материала: каждое срубленное дерево немедленно заменяют несколько других, только ждавших его смерти, чтобы устремиться к свету. Поэтому я без зазрения совести срубил около тридцати прямых, как шест, молодых деревьев толщиной в руку. Из более длинных стволов Таман Н’Джок быстро соорудил остов убежища, покрыв его ветками и листьями папоротника. Другие пошли на изготовление пола, который должен был предохранить нас от сырости и задержать вторжение пиявок. У обоих концов нашего однодневного жилища мы разожгли по костру и запаслись валежником, чтобы защитить себя от ночной прохлады.

Рассчитывая с присущим мне оптимизмом на убитую дичь, которая обеспечит нам пропитание, я не захватил никакой еды. Но в корзине моего, к счастью, более предусмотрительного спутника нашелся мешочек рису. Мы поставили варить его в пустотелых стволах двух больших бамбуков, и полчаса спустя в распоряжении каждого из нас был длинный цилиндр с вареным рисом, которому бамбук придал привкус каштанов.

Затем мы растянулись у костра и закурили огромные сигареты из даякского табака. Лес, такой безмолвный днем, жил интенсивной ночной жизнью. Вокруг нас, на земле и деревьях, жужжали миллионы насекомых и квакали маленькие лягушки. Некоторые из этих лягушек, величиной едва ли не с кузнечика, прятались под жердями пола и без конца терзали наш слух одной и той же высокой нотой. Другие прилепились к стволам деревьев или к большим листьям папоротника и удивительно похоже подражали писку выводка цыплят, суетящихся вокруг наседки.