Бивуаки на Борнео - [24]

Во время этого перехода мы встретили оленя мунтжака, потом двух кабанов. Но мои спутники отговорили меня стрелять, давая понять, что до их стойбища еще слишком далеко, чтобы обременять себя мясом. Несколько раз мы переправлялись через реки или потоки, купаясь в сбегавшей с гор ледяной воде.

После полудня мы остановились на вершине горы, посреди крошечной, поросшей мхом полянки. Здесьь мы, как водится, выкурили еще по сигаре под любопытными взглядами пары больших черно-белых калао с клювами, увенчанными нелепыми роговыми выростами.

Затем начался нескончаемый спуск. Вязкая глинистая почва была совершенно лишена растительности. Оба пунана прыгали на своих копьях, как цирковые акробаты, и, стараясь поспеть за ними, я был вынужден бежать, цепляясь, чтобы не скатиться вниз, за деревья. К пяти часам мы достигли края глубокого ущелья, усеянного большими скалистыми глыбами, среди которых бурлили прозрачные воды широкого потока. Старший из пунан повернулся ко мне:

— Сунгеи Н’Ганг (река Н’Ганг).

И обнажив свой мандоу, он ударил им по беловатому стволу какого-то дерева, которое издало несколько громких, удивительно металлических по тембру звуков. Спустя мгновение тот же звук отозвался вдали.

— Кубу пунан (стойбище пунан), — сказал мне, улыбаясь, один из проводников.

С этой минуты они буквально ринулись в глубь лощины. За несколько минут изнурительного бега мы достигли реки, и на другом ее берегу я увидел укрывшееся в лесу стойбище пунан. Оно состояло всего-навсего из трех крошечных хижин из коры, крытых большими листьями; сквозь кровлю просачивался синеватый дымок костра. У подножия исполинских деревьев все это выглядело бесконечно, почти смехотворно хрупким и показалось мне на мгновение олицетворением неравной борьбы, начатой первыми людьми против могучей природы.

Глава седьмая

Прием, оказанный пунанами. Пунаны считают себя отравленными и удивляются все больше и больше.

Предупрежденные сигналом моих спутников, все жители стойбища собрались на берегу. Пока мы по пояс в воде переправлялись через поток, мужчины, женщины и дети так неотступно следили за мной, что мне казалось, будто я ощущаю тяжесть их взглядов.

Едва я ступил на землю, как все они бросились ко мне, вырвали ружье и ротанговую корзину и потащили меня в одну из хижин.

Она была величиной с кроличий садок и закрывалась лишь с двух сторон кусками коры, прикрепленными к раме из связанных ротангом тонких шестов. На земле лежало нечто вроде решетчатого настила из жердей, предохранявшего обитателей хижины от влаги и пиявок. Продолжением его служила утоптанная площадка, где тлели поленья, дым от которых колеблющимся столбом поднимался к крыше, просачиваясь сквозь настланные, наподобие черепицы, листья. У огня на плетенке лежала косматая, черная от сажи копченая кабанья голова, казалось, с усмешкой сверлившая нас своими маленькими заплывшими глазками. С десяток толстых бамбуковых труб служил сосудами для воды, а с крыши свисали длинные деревянные щипцы. Это была кухня пунан.

Я сел посреди хижины, а все жители разместились на корточках вокруг меня. Мужчины — все до одного — обладали такой же мускулатурой, как те, которые приходили в Лонг-Кемюат, а их длинные волосы были подрезаны на лбу челкой. Женщины, напротив, были очень изящны, с круглыми лицами и раскосыми глазами; венки из ротанга или сплетенных пальмовых листьев поддерживали их волосы. Все носили чават — длинные набедренные повязки — лубяные или из хлопчатобумажной ткани, выменянной в деревнях. Они были сверху донизу увешаны украшениями, также полученными у даяков в обмен на различные лесные продукты. Вскоре я заметил, что пунаны питали к украшениям почти такую же страсть, как к табаку. Мужчины, женщины, дети — на всех было по десятку ожерелий из разноцветных бус. Их уши оттягивались тяжелыми кольцами или медными украшениями, весившими более пятисот граммов каждый, а носили они их по три штуки в мочке каждого уха. Запястья, руки, щиколотки были унизаны браслетами из волокон саговой пальмы вперемежку с мелким жемчугом и медной проволокой. Плечи и грудь мужчин украшала удивительная татуировка в виде арабесок, напоминавших стилизованных драконов или символических птиц.

Пожилой человек еще более атлетического сложения, нежели все остальные, в небольшой шапочке из пальмовых листьев, подошел пожать мне руку. С его подбородка свисала длинная и редкая козлиная бородка, а по обе стороны беззубого рта спускались тонкие усы мандарина. Тщательно выщипанные брови и ресницы окончательно придавали его лицу дьявольское выражение, смягчавшееся, к счастью, улыбкой доброго деда. Очевидно, он был вождем этой маленькой группы кочевников. Вслед за ним пожелали непременно пожать мне руку все пунаны, вплоть до самого маленького из ребятишек. Затем все снова расселись, и так мы молча сидели друг против друга: они не говорили по-малайски, а я не понимал ни слова по-пунански. Наконец старик с лицом Мефистофеля поднес два пальца к губам и просто сказал:

— Шигуп.

Мне не нужно было прибегать к помощи своего словарика, чтобы понять, что он хотел. Сунув руку в свою ротанговую корзину, я вытащил оттуда большой, набитый зеленым табаком полиэтиленовый кулек и протянул ему. При виде этого в стойбище воцарилась полная тишина: было ясно, что должно произойти нечто важное. С достоинством жреца старик приступил к распределению табака, а тридцать пар жадных глаз следили за каждым движением его рук. Сначала он разделил табак на две приблизительно равные кучки и одну из них ссыпал в прозрачный кулек, отложив его в сторону, очевидно для себя. Остаток был разделен на двадцать девять постепенно уменьшавшихся частей. Затем, с таким видом, словно он распределял призы, старый Мефистофель стал поочередно вызывать по старшинству мужчин, потом женщин и наконец детей. Доля каждого постепенно уменьшалась, так что самые молодые имели право лишь на щепотку чисто символических размеров.