Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки - [77]

Исходя из всего вышесказанного, легко представить себе тот жест, на котором и строится антироман XX века, – жест отрицания. Вытесненное рационального романа возвращается обратно в роман, превращая его в нечто невообразимое, ибо неразумное, ненормальное. С дьявольской последовательностью антироман отрицает все ключевые позиции романной традиции. И не так, что на место героя вдруг приходит антигерой, хотя у кого-то, вроде Селина, случается и такое, но так, что разрушается целостность героической личности. Вчерашняя личность превращается в случайное брожение ничем, кроме авторской прихоти, не связанных элементов. И если диффузный герой «Плавучей оперы» Джона Барта еще хоть как-то отвечает парадоксальному единству циничной судьбы, то герои Берроуза – это уже не герои, не антигерои, ибо их целостность не просто нарушена, но разрушена. То, что претендует на роль героя, полностью меняет свою структуру и формально, и содержательно. Ради хорошего примера нам достаточно перечитать «Мягкую машину», если, конечно, хватит сил и выдержки.

Личность ставится антироманом под вопрос. Не в меньшей степени, чем единство повествования, ибо священный закон судьбы в какой-то момент сливается с профанной банальностью простого случая. Сомнительно, что над героем (точнее, над его диффузной оболочкой, романной маской) располагается некий предзаданный замысел. Скорее то, что с ним происходит, не более чем случайная вариация броска игральных костей, едва ли отвечающая какому-то провидению (вспомним модели для сборки Кортасара). События уходят на второй план, на первый выводятся рядовые ситуации и поверхностные явления. Бытовое отныне – не след событийного, ибо само событийное на деле оказывается не более чем блеклым последом бытового (хороший пример – «Невыносимая легкость бытия» Кундеры, где «большая» история расплавляется в тягучей бессодержательности серых дней).

Больше нет личности и нет судьбы, как нет и закона былой соразмерности в этом тревожном, распавшемся мире. В нем ничто не центр, соответственно, ничто не периферия, поэтому и незначительная деталь может стать случайным центром повествования, центром без центра, временно и не всерьез. Пример: розовый бутон, который превращается в нечто цинически обманное на контрасте с романтическим голубым цветком, источающим свет подлинной истины. Банальная случайность розового бутона отрицает мистическую серьезность голубого цветка. Джойс, разрывающий персонажа на сотни и тысячи голосов, цитат и газетных заголовков. Пруст, вырывающий из тела повествования центрирующий хребет, разбивающий время на сингулярные черные дыры, собирающие вокруг себя отдельные и независимые вселенные. Беккет, воспевающий ржавый велосипед или костяной костыль.

Суть антиромана, таким образом, состоит в том, что он возвращает в пространство романа всё то, что было им некогда исключено и репрессировано, но возвращает на те места, которые оказались заняты структурами Разума. Следовательно, эти структуры необходимо разрушить или деформировать. В этом, чисто негативном, смысле антироман есть бунт и месть, одновременно – программа спасения. Негативное движение обязательно сопровождается позитивным, и антироман, освобождая свою терри торию от репрессивных рациональных связей, наполняет его множеством маргинальных элементов, таких как тело, секс, вообще низ и прочее. К примеру, Пьер Гийота: коллекционер маргинального в литературе.

Позитивность антиромана связана также с тем, что ему приходится возвращать в литературу всё то, что до той поры не было в ней конституировано, и поэтому для подобных вещей в литературе просто не было своего языка. Следовательно, этот язык еще предстоит создать. Сексуальные перверсии, радикальное насилие, шизофреническая порывистость, физиологическая избыточность, выделения, испражнения и прочий мусор – всё это было буквально немым, ибо не имело места в пространстве словесности. Отсюда главная задача антиромана – это поиск того языка, который мог бы обеспечить возвращенному вытесненному место и вес в той высокой культуре, которая ныне ничем не отличается от низкой. Неслучайно приличная публика доходила до бешенства, читая подобные вещи, – представьте, что на их глазах речь обретало всё то, что было от века немым и сосланным в дальний чулан. Теперь же та задница, о которой писал Берроуз, не просто прогрызла штаны и стала оттуда орать благим матом, но уже вылезла наружу, сожрала голову и уютно уселась на шее. Подобный же кошмар демонстрировали и многие полотна Фрэнсиса Бэкона.

Конечно, роман бит-поколения – это антироман. У Берроуза нет героев и нет повествования, именно поэтому его невозможно читать – а если возможно, то так, что чтение превращается в духовную практику или в высшее непристойное наслаждение, которого только и можно ждать от обнаженного, освобожденного слова. У него нет важного и второстепенного, нормального и ненормального – он пишет на равных о содомии, о мутации пениса в вагину и обратно, о жрецах майя, о содомии, о полиции, о многоножках, о каллиграфии, об испражнениях, о человеческих жертвоприношениях, о зеленой слизи, о борьбе с наркотиками в США, о мизогинии, о гниении, о политике, о музыке, об экономике, о расизме, о Джеке Керуаке, о котах, о содомии… Это лебединая песня поруганной рациональности.