Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки - [78]

Романы Керуака, и так слишком часто заходящие на территорию поэзии, лишены структуры и равновесия, они живописуют любой и всякий, от банального до великого, человеческий опыт, они лишены героя, ибо вместо него здесь работает пустой взгляд – точка письма, и даже Дин Мориарти, о котором мы все теперь только и делаем, что думаем, есть лишь гонка взбешенного языка, а вовсе не некий живой персонаж из словесных плоти и крови. «Дин Мориарти» и есть имя взгляда – того, который несется на космических скоростях по поверхности всех вещей, снимая с них моментальный портрет, аки сладкую пенку, ни в коем случае не задерживаясь ни на какой из них, не выстраивая иерархий, не проводя различий, не раздавая оценок. Взгляд Мориарти: взгляд дзэн-буддиста, взгляд идиота, взгляд Жиля Делеза, не более чем касание, в котором исчезает граница между субъектом и объектом, разумом и его неразумной тенью.

*

Ясно и то, что антироман есть антиидеологическое, политическое начинание. Политика необходимо имеет свое эстетическое измерение, которое хранит истину политического в трудных для расшифровки кодексах художественных форм. Это истина того, что история и литература суть некоторым образом одно и то же, и нам придется занять заведомо лживую и партийную позицию, чтобы искусственно отделить одно от другого.

Политическая функция письма состоит не только и не совсем в том, что посредством этого письма его автор отрицает действительность, выстраивая на ее месте искусственный мир воображения, как это по-своему блестяще демонстрирует Сартр в своих ранних работах по феноменологии воображения. Хотя суть дела, безусловно, в негативности письма, всё же более важным оказывается сам объект этой негативности. Автор встает в негативную, отрицательную позицию не только к так называемой действительности, которая, в свою очередь, изначально стоит по отношению к автору в репрессивном положении. Но автор, он же субъект письма, прежде всего негативен по отношению к самому себе.

Субъект письма – это уже не пассивный и репрессированный субъект действительности, который на самом деле является только ее объектом. Теперь это активный субъект творческого действия. Попадая в им самим инициированное пространство, на территорию письма, автор из твердого, солидного субъекта-тела превращается в пластичного, протеического субъекта ненормированной фантазии и плавающего означающего. Мир письма есть некий мерцающий мир, где возможно всё, и этот опыт «возможного невозможного» заставляет субъекта меняться – как говаривала парижская молодежь, «будьте реалистами, требуйте невозможного!».

Политика и начинает тогда, когда пассивная позиция сменяется активной, когда объект становится субъектом. Оттого ничуть не странно, что «сильная власть» прежде всего репрессирует творческого субъекта – в силу негативности его занятий он оказывается наиболее политически заряженным, и в Советском Союзе подходящая для него статья и называлась собственно политической. Субъект письма опасен тем, что он ускользает, растворяясь в своем означающем. Пишущий (лепящий, рисующий, снимающий) перестает быть тем-то и тем-то по паспорту, он становится: своими персонажами, пейзажами, умолчаниями, умлаутами и междометиями. Он покидает властную табель о рангах и обращается в неуловимое и опасное ничто, которое, как известно, не просто отсутствует, но активно ничтожит.

Субъект пишет ради того, чтобы стать другим. Читая Берроуза, мы получаем один из наиболее чистых примеров такого письма-становления, политическая функция которого очевидна, опасность которого для репрессивного общества удостоверена вполне политическим процессом над «Голым завтраком». Опасность, в соответствии с которой автор-Протей, субъект активной негации, обладает какой-то таинственной мана, ускользающей от рациональных цивилизаторских радаров, каким-то избытком энергии отрицания, порою настолько мощной и непреодолимой, что иное произведение искусства норовит принести себе в жертву весь установленный и оберегаемый порядок мира (запрещенный пример: Finnegans Wake). Хорошо бы остановиться на миг и представить себе ту силу отрицательной, революционной энергии, которыми заряжены такие «странные аттракторы», как «Черный квадрат», сонет «Гласные» или писсуар Марселя Дюшана…

Письмо походит на жертвоприношение и в том, что субъект письма отказывается от самого себя, и в первую очередь от своей ограниченной телесности, в пользу другого объекта, которым является произведение искусства. Нетрудно понять, и на это указывал Ролан Барт в классическом ныне эссе «Смерть автора», что произведение отделяется от автора и уходит в свободное плавание, где уже иные глаза и иная воля будут решать его дальнейшую судьбу. Как после отсечения пуповины, произведение эмансипируется от своего создателя в тот самый момент, когда появляется на свет. Однако если посмотреть на этот неминуемый процесс с точки зрения автора, то для него, как для инстанции, конституируемой в конечном счете именно через авторство данного произведения, эмансипация последнего означает не что иное, как смерть. Это ли не последняя воля самурая: вскрыть себе живот, потому что это обессмертит тебя, убив?