Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки - [44]

Вот кем был Дин – СВЯТЫМ ШУТОМ»[96].

Мы замираем в двойственности нашего собственного, вслед за Салом Парадайзом, восприятия этой фигуры: он нам смешон, но мы им восхищаемся. Дин вечно маячит перед глазами, то тут, то там, он болтает без умолку, причем несет откровенную чушь, но именно что откровенную – мы заворожены и не можем отвлечься на что-нибудь более осмысленное. В мире без смысла, а смыслом всегда выступал трансцендентный принцип, нас фасцинирует то, что способно дожать до крайности воцарившийся принцип бессмысленности, иррациональности бытия и существования – поэтому так интересен Дин, и поэтому интересен дзэн-буддизм.

Дин и есть дзэн-буддист, готовый архат, всей своей речью выдающий один неподъемный коан длиною в целую жизнь. Как и положено коану, его бесполезно отсылать к какому-то надуманному трансцендентному смыслу. Коан самодостаточен и означает ровно то, что обозначает – он полностью имманентен, он и есть таковость, этовость – ЭТО, о котором вечно бредит Дин. ЭТО приходит на место всех прежних смыслов, но не как очередной из них, а иначе – как пустая клетка, готовая пожрать всякие смыслы, переварить их и выбросить, оставив святым фундаментальное пустое место. Впервые в евро-американской цивилизации пустое становится важнее заполненного, Ничто побеждает Что-то. ЭТО – фигура знаковая, революционная: она объясняет нам, что НЕЧТО уже никому не нужно. Бытие уползает в тень отношения, где функция правит элементом, угнанным в инструментальное рабство.

Разумеется, такой поворот не может быть принят без возражения, даже возмущения. Тот, кто привержен классическому модернистскому миру форм и смыслов, обязан выразить свой справедливый протест. Говорит Норман Подгорец, влиятельный журналист[97]: «Этот упор на эмоциональный накал, мысль о том, что быть взвинченным – самое желанное из всех состояний человека, лежит в основе этики „разбитого поколения“ и кардинально отличает его от богемы прошлого»[98].

Богема прошлого, с его точки зрения, была во всяком случае интеллектуальной. Не так обстоит дело с богемой XX века. Подгорец продолжает: «Богема пятидесятых – это совсем другое дело. Она беспощадна к цивилизации, она поклоняется примитивизму, инстинкту, энергии, „крови“. Если у нее и появляется интерес к интеллектуальной сфере, они прибегают к мистическим доктринам, иррациональной философии и левому райхианству Единственное искусство, которое признают представители новой богемы, это джаз, в основном его спокойную, «холодную» разновидность. Их склонность к потоку сознания – способ продемонстрировать солидарность с первобытной жизненной силой и импровизацией, которые они находят в джазе, а также выражение презрения к членораздельной, разумной речи, которая, будучи продуктом ума, по их мнению, не что иное, как форма смерти. Изъясняться внятно – значит признать, что вы лишены чувств (разве подлинные чувства можно выразить грамматически правильным языком?), что вы не в состоянии ни на что реагировать (сам Керуак реагирует на все восклицанием «Ого!») и что вы, вероятно, импотент»[99].

Подгорец прав: ныне подлинные чувства нельзя выразить на грамматически правильном языке, ибо прежние критерии подлинности и правильности попросту утратили свое значение. Теперь в быту совсем иные правила. Однако с позиции вчерашних правил богема пятидесятых, то есть битники, люди глубоко антиинтеллектуальные, склонные к примитивизму, инстинкту, агрессии. В этом смысле битник глубоко фасцинирован хипстером, антиинтеллектуалом по преимуществу, преступником, антисоциальным элементом, как мы уже знаем. «Грубая правда заключается в том, что примитивизм „разбитого поколения“ служит прикрытием для антиинтеллектуализма, такого отчаянного, что типичная американская ненависть к мыслящим личностям выглядит на его фоне на редкость безобидно»[100].

Отметим между делом, что это типичный американский антиинтеллектуализм, доведенный до критической точки. «Керуак и его друзья любят думать о себе как об интеллектуалах («они интеллектуальны как черти и все знают про Паунда без претензий или чрезмерной болтовни»), но это всего лишь позерство»[101]. В угоду примитивной эмоции Керуак насилует английский язык, он извращает мысль, скатываясь в иррациональный солипсизм – в этом, кстати говоря, вся суть его хваленой спонтанности.

Наконец: «Быть за или против того, за что выступает „разбитое поколение“, означает согласиться с тем, что невнятность важнее четкости, невежество лучше знания, а использование разума и разборчивость – формы смерти. Опровергать или поддерживать утверждение, что отвратительные акты насилия можно оправдать, если они совершены во имя „инстинкта“. И даже поощрять опасное прославление подростков в американской массовой культуре или выступать против него. Другими словами, это означает быть за или против разума»[102].

Подгорец преувеличивает: Джек Керуак никогда и нигде не оправдывал насилие и не любовался им (насчет Берроуза пусть каждый сделает свои выводы сам). Однако он точно улавливает другой, ключевой момент. Битники заворожены любыми элементами опыта, которые, с точки зрения обывателя, а также с позиции вчерашнего интеллектуала, сегодня выглядящего как обыватель, представляются маргинальными и опасными. Поэтому нет ничего странного в том, что обыватель и его придворный интеллектуал пытаются повернуть дело так, будто бы маргинальный опыт битника и хипстера есть что-то вроде ужасающего клубка из одних преступлений и извращений, без всякого намека на позитивное содержание. В таком манихействе читается страх перед новым, попытка отчаянно удержаться за трещащий по швам status quo, попеременно взывая к жандармам. Крик обывателя производит гадливое впечатление, потому что, крича, обыватель лжет: он пытается выдать за противоправные действия то, что является поиском нового опыта и вовсе не обязательно как-то затрагивает тех, кто к таким поискам не расположен.