Биро-Биджан - [57]

Внезапно Фулько чувствует, что кто-то жует над лицом одеяло. У него аж дыхание спирает. Вот-вот умрет от страха и удушья. Он не выдержит.

Ша. Он чуть приподнимет одеяло и посмотрит.

Но на что смотреть? Кого он увидит? Фулько хорошо знает, что все спят. Кто же это мог бы быть? Пусть уже будет так.

Фулько чувствует, что жар из печки греет хорошо. Пытается охватить все его лицо. Он не выдержит. Он умрет. Он задыхается. Он поднимется и выйдет на улицу. Это, наверно, оттого, что он лежит под одеялом; одеяло грубое и смердит, нечем дышать. Он выйдет на улицу.

Ну, хорошо. Он выйдет. Но как же он может пошевелиться? В палатке битком набито. Он лежит в углу призмы. А если он возьмется пробираться к выходу, да в темноте, придется идти по головам, по ногам, по торчащим пальцам ног. Нет, как может он сдвинуться с места? Лучше он так и будет лежать.

… Сейчас чувствует он, что задыхается; кто-то душит его за горло; заткнули ему рот, затыкают нос. Но тут сверху кто-то ему сильно трет лицо. Чем-то горячим, распаренным трет ему кто-то лицо. Фулько потихоньку начал сдвигать с лица одеяло и вдруг сбоку увидел узенькую светлую щелку.

Мгновенно он подскочил и поспешил через головы, через ноги, через руки к щели.

Фулько выпрямился и обратился к слушателям:

— Ну, угадайте, кто это был?.. Это она, кобыла, Машка. Стояло возле палатки и грызла брезент. Машка не любит комаров. — Закончил Фулько… и так любит дым, что даже жует дым, который прорывается сквозь брезент.

… Фулько закончил, а все молчали. Все увидели слезы в глазах Фулька и решили, что сегодня больше не о чем говорить. Ни о каких вопросах сейчас нет и речи. Завтра утром только встанут, возьмут пилы и топоры и пойдут в лес. Будут работать и день, и ночь, навезут целые горы леса. Больше ни за что нельзя браться. Зачем же Люба поставила столько вопросов на сегодняшнюю повестку дня?

Председатель коммуны помнил только одно: для дома нет и деревяшки. Леса, который привезли до сих пор, хватит в лучшем случае на половину сарая.

Сначала он говорил тихо и отрывисто, как будто вот еще только два слова скажет, да и расходиться можно. Но на последних словах он нахмурился и продолжал уже немного сердито: таки не следовало строить такой большой коровник. Наверное, на сто коров сарай. Так кому же он нужен? Вот когда в конторе нет и одного, с кем бы можно было посоветоваться. И только она, Люба, ведет вперед.

Хоть председатель ни к кому конкретно не обращался и говорил тихо, но все обернулись к нему и внимательно прислушались к стуку его табакерки; видели в сумерках мерцание белого клочка бумаги, и вдруг перевели взгляды на Любу. Она в темноте сжала челюсти, отчего исхудавшее лицо ее напряглось, и молчала.

Еще один добавит таки не больше пары слов: авансов в счет сена набрали много, а из-за дождей не накосили и четверти того, что нужно для себя и на продажу.

Больше никто ничего не говорит. Несколько длинных бревен лежат на земле. Коммунары все сидят на бревнах и молчат. Раз за разом только шлепают то одной, то другой рукою по рукам, по затылкам, по шеям, по щекам, чтобы убить бесчисленных, до смерти надоевших комаров. Да, а посреди неба стоит кусок луны, и ежеминутно на ее лицо набегает облачко Луна держится, чтобы не сойти с места — ждет другого облачка, которое черкнет ее по лицу.

— Ну, уже поговорили? Можно уже расходиться?

Все хорошо знают, что Любин вопрос вообще не признак того, что надо расходиться. Ее грудной голос сейчас такой грубый, как будто хриплый. Она крепко сжимает челюсти, аж зубы чуть не трескаются. Немного щурит глаза и смотрит на луну и на облачко. Те, что сидят на бревнах, тоже поднимают головы, смотрят на луну и на облака, как они, проходя, касаются лица луны и плывут себе дальше. А потом видно, как Любины черные глаза сверкают и гаснут, снова сверкают и гаснут.

Вот она сейчас снова начнет, Люба. От нее уже не отцепишься. Это уже будет речей на целую ночь. Да пусть только начнет. Кажется, сегодня вечером ей все выскажут…

Но Люба поднимается, поправляет на себе черную короткую юбочку и минутку стоит. Лицо ее мрачное и злое, как никогда.

«Может, и мне встать и уйти?»

«Да как-то не получается. Нельзя же так разойтись. Потому что если разойдемся, не выслушав последнего слова Любы, то потом будешь ходить, как не выспавшийся».

«Пусть идет себе на здоровье. Кто это ее поставил, чтобы везде совала свой нос? Слишком много прав себе Люба берет. Надо ей подрезать крылышки».

«Так она же таки очень умная, столько охватывает работы. Она отдает всю свою жизнь коммуне».

«Так что из того, что она везде лезет, если так мало сделано. Работаешь, работаешь, а добра с того не видишь. Да, надо покончить с нею, и точка».

«А может, пока оставить так, пусть идет, как идет. Может, из ее планов что-нибудь и выйдет: ясно, что Люба никого обманывать не собирается. А организация все ж таки такое дело, что всех подкупает».

«Смотри, за сколько дел сразу взялись. Сколько дел начато! На это же надо очень много людей. Тут, на тебе, двое коммунаров отошли от работы: один ушиб себе руку в лесу, а другому конь покалечил плечо. Нужен человек, чтобы ухаживать за этими двумя. Весь коллектив ходит, как Люба, всегда в горячке. Всегда торопятся. Всегда, как Люба, задерганные. А работы — кот наплакал».