Биро-Биджан - [56]

— М-м…, я забыла, как называется. Но, может, вы уже что-нибудь поняли?…

Так вот, об этом в газетах даже и не вспоминают. Много шумят о путешествии. Хвалят на все лады Биро-Биджан. Но, как изменяются характеры, как организуется дело, — об этом не пишут.

Люба еще долго говорила. Она уже отложила тетрадь и двумя руками убивала комаров и на щеках, и на лбу, и на шее и объясняла мне, что она хочет сказать. Все ее мысли становились для меня непонятнее, запутаннее.

Вдруг посреди разговора Люба вспомнила, что она сегодня дежурит дома и должна еще много сделать: надо приготовить поесть; буланой кобыле надо перевязать ногу; белье у председателя коммуны совсем расползлось, надо его как-нибудь залатать; перебрать картошку для посадки. Да еще и протокол вчерашнего заседания переписать и подготовить вопросы в повестку дня сегодняшнего заседания комсомольской ячейки. А больше всего ей хотелось бы сейчас помыться и переодеться. Я должен ее извинить, она, кажется, уже несколько недель не мыла голову и не переодевалась.

— Ах, как плохо я себя чувствую, когда я грязная. Как будто связанная.

Люба насилу нашла место, где можно поставить ногу в заставленной палатке и вышла, оставив меня в одиночестве. Она суетилась за палаткой, перевязывала ногу кобыле, осматривала сарай, который сами строили. Возле каждой работы бралась что-нибудь делать, начинала и бежала к другой работе. Начинала эту работу и возвращалась снова к первой, потом хваталась за третью, и так далее. Везде начинала и не заканчивала. Немножко делала и бежала дальше.

Коммунары пришли с работы уставшие, грязные, покусанные мошкарой, мокрые. Обед еще не был готов, и все нашли себе новую работу: кто управлялся с лошадьми, кто чинил косилку, кто латал штаны.

— Люба, почему ты не перевязала лошади ногу?

— Я за это только хотела взяться, как вы пришли.

— Люба, почему ты совсем не смотрела за плотниками? Ведь они ничего не сделали.

— Не хватило леса. Слишком большой сарай взялись строить. Сегодня на ячейке поговорим об этом.

— Люба, белье ты мне не залатала?

— Вот сейчас залатаю…

Любе задавали много вопросов и требовали много ответов. Не только потому, что она сегодня дежурила, но так уже привыкли с тех пор, как приехали из дома. Нет, еще когда начали организовывать коммуну. Да и как могло быть иначе, если Люба была членом почти всех комиссий, а в некоторых — председательствовала. Все хорошо знали, что без Любы никогда не начинают о чем-то говорить. Люба брала на себя много дел, и везде она руководила. Но сегодня все чаще переспрашивали, и уже очень возмущенно. Может, потому, что комары сегодня, после вчерашнего дождя, особенно докучали. Или потому, что Люба первый раз дежурила, а именно сегодня сделали очень мало работы. Именно сегодня у многих коммунаров вырывалось слово: «хватит». Но если бы спросили каждого отдельно, что именно «хватит», — никто не смог бы сказать. Просто была такая мысль, что этому пора положить конец. Сегодня на заседании все прояснится. И к этому все готовились.

Уставшие, грязные, замученные — молодые коммунары готовились к заседанию. Каждый выбрал себе местечко, где можно было бы удобней сесть: не так быстро закончится заседание. Это заседание не лучше других. А другие продолжались аж до самой ночи.

… Во время обсуждения первого вопроса уже начались нарекания. И интересно то, что начал их Фулько, младший из коммунаров. Это было совсем не в его манере — так много говорить, как сегодня вечером. Парень, кажется, за все три года пребывания в техникуме не наговорил столько, сколько на сегодняшнем заседании. В техникуме Фулько, безусловно, любил общественные науки, а больше всего литературу, но не говорить. Что-нибудь написать — с охотою. А если уж обязательно должен был что-нибудь ответить, то у него слезы выступали на глазах, и за это его прозвали «сентиментальный Фулько».

Сегодня вечером он сразу начал воинственным тоном и совсем не сентиментально.

…А до каких пор, наконец, это будет продолжаться? Надо же, в конце концов, когда-нибудь выспаться. В палатке нельзя и глаз сомкнуть. Комары и туда залезают, а к тому же еще и тесно. Не все могут поместиться. А не выспишься, руки ни за что не берутся.

Но Фулько не выдержал тона. Он откинулся назад, оперся спиной, как будто не говорить собирался, а смотреть на небо и о чем-то мечтать. Он широко раскрыл глаза и тихо рассказывал, сам захваченный рассказом.

Вот той ночью, он, Фулько, пережил кошмар; форменный кошмар.

Светлые глаза его стали влажными и блестящими.

Он лежал в палатке на земле вплотную к брезенту, натянутому, как трехгранная призма, накрытый с головой ватным одеялом. Что ж. Когда он так боится комаров и не может выдержать вонь, которую напускают в палатке, — он и накрывается толстым одеялом. Тут ему будет очень тяжело дышать, да еще и одеяло пахнет, потому что им накрывались Фульковы маленькие братья… Но так как он очень уставший, то он все ж таки спит и старается покрепче заснуть.

Вдруг он чувствует теплое, почти горячее дыхание над своей головой. Он очень испугался. Но не хочет открыться. Он хочет спать; очень хочет спать. Вот он еще плотней укрывается и заставляет глаза спать, но чувствует, что становится еще теплей, как будто над его лицом пышет горячим жаром. Пышет так долго, что одеяло становится мокрым и мочит его лицо. Но Фулько не хочет раскрываться. Он очень, очень хочет спать, а без одеяла ужасно будут кусаться насекомые. Вот он и лежит. Сердце у него колотится, чуть не выскакивает. В висках стучит, аж одеяло поднимается. Но Фулько лежит.