Биро-Биджан - [54]

«Мой дорогой Басюк. (Да, «Басюк» ей написать, пусть знает). Я люблю тебя и очень скучаю за тобой и за детьми, и я уже тут, не сглазить, такой хозяин, каким я еще никогда не был. Имею на свою долю лошадку, целую упряжь и участок земли, больший, чем у нас «гои» имеют, тут это зовется «крестьяне», просто «крестьяне». Мы тут пахать не будем так, как другие крестьяне, а тракторами и машинами, как в Америке и как в заграничных странах. Мы даже не будем сеять то, что наши гои, или крестьяне. Мы засеем рис, таки настоящий рис, который покупают в лавках. И все мы тут будем сеять.»

На этом слове в письме Мейлах остановится, поставит большую точку и будет писать дальше.

— О чем же я сейчас буду писать?

Про дом, например, он напишет позднее. Про сено, которое каждый должен для себя сам заготовить, потому что некого нанять и никто об этом и не думает — поздней напишет. Про гнус тоже позднее… Сейчас он напишет вот что:

«Дорогая Бася. У нас солнце восходит так, что когда я сплю, ты там мучаешься, а когда ты спишь, я тут мучаюсь. Потому что оно, солнце, у нас на семь часов раньше. А что ты говоришь, например, что я не соскучился, так скажи мне: по чему я должен скучать? По заваленному отцовскому дому я не могу тосковать. По пустому курятнику я не могу тосковать. Ярмарку, сама хорошо знаешь, я всю жизнь ненавидел, а финагента последние годы еще больше. Так что по всему этому мне нечего тосковать. А за тобой и детьми я ужасно соскучился. Я хочу теперь тебя целовать, как когда-то, в косенькие глаза твои, потому что я тебя таки действительно люблю».

Мейлах перебрал все свои мысли, как когда-то перебирал паклю, и увидел, что главное он уже Басе написал. Он должен только рассказать ей, что дом для их коллектива почти готов; что коров им дают, но некому их доить; что тут выдают кредиты, чтобы неплохо прожить. Но еще Бася должна знать (под этими словами он сделает несколько жирных черт), что ничьей милости тут искать не надо. Заходишь, выписывают тебе билет и выдают деньги без чьей-либо милости. А потом Мейлах должен написать ей очень важную вещь: о зиме.

«Моя дорогая Бася. Тут все как раз наоборот. Здешние мужики (крестьяне, значит) спят и пьянствуют, а зимы ждут, как рая. Если прошлой зимой мы лежали на три сажени в земле и пропадали со свету: были и голы, и босы, то этой зимой мы будем жить-поживать, но так — на всю катушку. Я думаю собрать этой зимой хорошие деньги. Я возьму тебя сюда. Посажу тебя с детьми в новый дом. Ты будешь кормить детей, а я буду работать, а когда они вырастут, то им не надо будет ездить по ярмаркам. Паклей и курами им не нужно будет торговать. У них будет своя таки, моя собственность. Не купленная, а заработанная. Они будут простыми крестьянами, и им будет хорошо».

Мейлах напрягал мозг, чтобы еще что-нибудь приписать, но чувствовал страшную усталость. Большой нос свободно вдыхал воздух, а глаза были полны слез душевного волнения.

Что же написать Басе еще?

Нет, он теперь не может думать. Написать ей, например, что гнус хоть и кусается, но не страшно, можно стерпеть, — то это будет очень просто, она не поверит. Писать ей, что тут есть, где заработать и за деньги можно все достать — это уже Мейлах ей как-то писал.

Да, про зависть:

«Моя любимая Баська. Теперь ты завидуешь, а когда-нибудь и тебе позавидуют. Ты сама говоришь, что все очень хотят знать, что я пишу. Да, да, я

тебе охотно верю. Мы засеяли много десятин разным зерном (тут это зовется «культуры»), даже сад с овощами у нас тоже будет. Кто тут пробовал что-нибудь сажать, родит все очень хорошо. И у нас будут дома, кроме бараков. Хоть деревянные, но это все равно. В них тепло, как в ухе. А на зиму одежду нам готовят и все необходимое. Ну, скажи сама, Басюк, разве нам не будут завидовать, так нам наверняка будут завидовать все…».

Мейлах потер свои заскорузлые руки и весело начал идти, но не успел сделать несколько шагов, как земля убежала из-под ног. Мейлах упал и сильно ударился. Но сразу вскочил на ноги и огляделся. Вспомнив о только что передуманном, не хотел переживать из-за боли. Понемногу выбрался из канавы и похромал к домишкам, которые были теперь окутаны темнотой. Он не чувствовал боли, но твердо поставить ногу не мог. Когда он дохромал до палаток, там уже поужинали. Мейлаху забыли оставить ужин, но он не очень-то и спешил за ним. Света не было, и переселенцы уже поползли в свои тесные хижины. Мейлах долго еще бродил и не хотел идти в свою палатку: там ему мешают думать; ему мешают смотреть на Басю и разговаривать с ней. Он лег на землю и оперся головой о стенку хижины. Долго смотрел на чистое звездное небо. На нем Мейлах все видел, только Басю — нет.

Вдруг он увидел жену со всеми детьми. На плечах у Баси была странная голова, не голова, а старый башмак, обернутый в паклю. Она была очень исхудавшая и кричала, чтобы он ей дал хотя бы копейку на хлеб и на золотой зуб. Но он стоит далеко от нее и не может ей дать ничего, хоть карманы у него полны денег и хлеба. Подошел бы ближе, так нога болит, он кричит Басе, чтобы она подошла ближе, но она, кажется, не двигается с места. Он кричит сильней, громче, а она, кажется, идет сюда.