Биро-Биджан - [53]

Ага, вот что, мне не надо столько сена, и коси его там меньше. Ты же сам хорошо знаешь, что я не из тех, кто хочет весь мир проглотить. Сколько у тебя есть сена, для меня хватит. Пусть уже другие немножко косят. И таки сразу мне обо всем напиши.

Ты помнишь Йохаведу, Ицикову невестку, которой всегда было всего на свете мало? У них, вишь, была лавка, которая славилась на всю округу. Теперь она сошла на нет. У нас в Лукашине был большой ветер и большой дождь, вот все ее бумаги и разлетелись. А немного конфет там растаяло и поплыло, и за один день она уничтожила всю свою лавочку. Уже к ней финагент не ходит. Он уже вообще у нас в местечке редкий гость. Когда он приезжает в местечко, то его посылают описать «ЭПО», так уже некого описывать. Уже у лавочников ничего нет. Они уже распродали последнее барахло. А теперь, когда им нечего продавать, они так и сохнут.

Но я тебе говорю еще раз, что это не твоя забота, я уже не раз тут с твоим Сроликом вспоминаю тебя, что ты еще счастливый, что заблаговременно выскочил, твой Сролик то же самое говорит, и он очень-очень смеется надо мной.

2. От Мейлаха

В этот день Мейлах не пошел на работу, в этот день никто не пошел на работу. Когда привезли почту, каждый счастливец, который получил письмо, уединился и читал его только про себя. Потом все счастливцы читали письма один другому. Позже к чтению присоединились и несчастные, те, кто писем не получил. И когда каждый уже знал, что пишется в другом, то все вместе начали обдумывать и растолковывать.

Один только Мейлах ни с кем не делился. Он не хочет знать, что кому пишут. С него достаточно и своего горя. Но ни за что никому он не расскажет, что у него самого происходит. Таким он был всегда, с тех пор как встал на ноги.

Когда Мейлах ездил на ярмарку купить себе немного дроби, немного пакли, немного сушеных ягод, то и тогда не любил совать свой нос в чужую паклю и не любил, когда кто совал свой нос в его корзину. Он всегда бродил по ярмарке один. Что уже ни выговаривала ему за это Бася, бесполезно. Хотя Бася и дети были единственными существами, каких он любил и с какими он был сердечно связан.

… А сегодня вечером, когда канавы были заброшены на целый безработный день, Мейлах медленно подошел к канаве и сел. Он закурил цигарку и поплевал вокруг себя. Тут он еще раз перечитал письмо и на каждой строчке представлял себе, какой может быть сейчас его Бася, какие гримасы она делала, когда писала письмо. Лицо ее наверняка очень изменилось от беременности. Губы посинели, только глаза, наверное, те же самые: большие, коричневые, немного косенькие. Эти буквы тоже такие большие, синие, как индюки, когда они надуваются. Кулаки Мейлаха сами собой сжались, напряглись, и ему вдруг ужасно захотелось быть рядом с Басей, чтобы ей не было так тяжело.

— Ее горе пусть лучше мне будет, — невольно проговорили его губы, а руки вдруг потяжелели, и голова стала как свинцом налита и ужасно заболела. Мейлах бросил окурок и большим пальцем босой ноги разгреб мягкую землю, сделал ямку, положил туда окурок и снова засыпал землей. Потом поднялся, посмотрел вокруг. Вон там он видит роскошные зеленотравные луга; вон туда вниз течет стремительная Самара; вокруг стоят, как вечные часовые, окутанные туманом горы; а сюда ближе — длинные выкопанные канавы и насыпи земли вдоль них. Но ни одного человека не видно. Все переселенцы копошатся среди хижин и палаток. Ему вдруг полегчало на сердце от того, что тут никого нет. Оно бы лучше было, если бы и река не шумела так в голове. или пусть уже: может, под этот шум не так будет грызть тоска. Мейлах свободно дышал, раздувая ноздри длинного мясистого носа, и улыбался в прокуренные табаком усы. Слезы душевного волнения застилали его глаза, и он таки больше ничего не хотел видеть. Хорошо, что это так, он бы только

хотел вот так сидеть наедине с Басей, смотреть в ее широко раскрытые косенькие глаза, и пусть себе там речка шумит.

Зачем только Бася извелась. Баба, со всеми бабами наравне, пишет письмо, как все бабы пишут. А какая славная Бася когда-то была! Если бы она не была такая бедная, навряд ли она досталась бы Мейлаху. Да, а что она там пишет про Сролика?

— Да то пустое!

Мейлах ей напишет:

«Дорогая моя, славная Баська. За деньги не вставляй себе зуб. Ты мне и так хорошая. За Сролика не бойся. Поправляйся, за детьми присматривай и заботься о новорожденном ребенке. А чтобы быть при твоих родах и стоять за дверью…»

Об этом Мейлах мысленно не хотел писать. Тогда, когда он будет писать на бумаге, он и про роды припишет то, что ему именно тогда придет в голову. А пока что он перебирал другие Басины вопросы и мысленно отвечал.

«Дорогая Бася. Никто не утонул. До нас вода и не дошла. Мы тогда были в поле и косили сено, когда нам рассказали про потоп (у нас тут называется «разлив», потому что вода разливается). Дожди тут можно терпеть и солнце тоже. Климат, безусловно, действует (тут у нас говорят «влияет»). Но стерпеть можно. Это все пустое. Прошу тебя, не беспокойся, голодный ли я или слабый. Я не голодный и не слабый».

Но это все мелочи. Об этом можно будет написать в конце письма, а начнет Мейлах так: