Биография вечного дня - [88]

— И вас? — прошептал он.

— И меня, — неопределенно ответил Николай.

— Дома накрыли?

— Дома.

— Так нам и надо, коли мы такие разини… Как вас зовут?

Николай отходит подальше от света, струящегося сквозь мутные стекла. Учитель гимнастики выпрямляется и опять уходит к окошку, цедя сквозь зубы:

— Надо было раньше думать, где найти прибежище.

— Какое прибежище, какое прибежище? — еле ворочает языком пьяный. — Я не фашист, я из народа!

— Замолчи! — осаживает его другой.

— Не стану молчать! Как они смеют, почему они себе позволяют!.. Ты-то знаешь, что я давал Крачунову деньги не затем, чтобы… Я давал ему взаймы…

— Замолчи, тебе говорят!

Пьяный крепко выругался, поднял воротник (когда за ним пришли, он благоразумно напялил зимнее пальто) и притих, а его сосед заплакал, закрыв руками лицо.

Но вот, после продолжительной паузы, учитель гимнастики вновь подступает к Николаю — ему не терпится поговорить с кем-нибудь, поделиться своими тревогами, — но нарывается на его гневный отказ:

— Довольно, у нас с вами нет ничего общего!

— Ха, и вы не фашист?

— Нет!

Учитель гимнастики гадливо усмехается.

— Отрекаетесь! От всего отрекаетесь, неразумные болгары!

Николай чувствует, как его охватывает ужас, мало-помалу он овладевает всеми его клетками, подбираясь к самому сердцу, — уже знакомый ему ужас неотвратимости, полного бессилия перед стихией. Он не забыл и никогда не забудет того, что пережил во время пожара в кинотеатре «Одеон» — пожар начался в зале во время сеанса (показывали какой-то английский фильм, где туземцы охотились на диких зверей в джунглях). Огонь вспыхнул совершенно неожиданно, весь зал моментально заволокло дымом, языки пламени шипели, словно стоглавый змей. С балкона, из четырех лож и из партера понеслись дикие крики, вопли женщин и детей, стоны отчаяния:

— Погибаем!

— Ломайте боковые двери!

— Бегите! Бегите!

Николай находился в передних, дешевых рядах, но не сдвинулся с места, у него не было сил даже пошевельнуться, а вокруг стоял неистовый крик, перед его глазами, как в тумане, сменялись сцены панического страха. Белое полотно экрана сгорело в одну секунду, за экраном тотчас же охватило огнем всю сцену; левый барьер балкона, уже обуглившийся, рухнул в зал, придавив какую-то девочку. А Николай по-прежнему не двигался с места, будучи не в состоянии выйти из оцепенения и вырваться из ада в солнечный день, в прохладу зеленых деревьев, чьи очертания маняще вырисовывались в проломах стен. Он опомнился лишь после того, как услышал колокольчики пожарных машин, и выбрался наружу, почти не пострадав — пламя слегка опалило ему чуб да прожгло штаны в нескольких местах. Мать не знала, что он в кино, да и о пожаре ничего не слышала, но, когда увидела его, испуганно охнула и упала на лавку. Он старался ее успокоить, утешить, но затем его самого стало трясти от сознания, что он чудом избежал смертельной опасности. Потом его опять сковало оцепенение — долго ни на что не реагировал, чувствовал себя опустошенным. Но его сознание все-таки работало, он вновь и вновь пытался проанализировать случившееся. Что представлялось ему самым главным? Ужас! Ужас оттого, что ты беспомощен, что пассивно дожидаешься гибели, на которую тебя обрекла какая-то слепая сила.

Арест чем-то напоминает ему случившееся в «Одеоне» — нечто неожиданное, зловещее, непреодолимое! А какой позор его ждет, когда товарищи узнают, где он находится! Нет, пусть лучше расстреляют, пусть убьют прямо здесь, в этом подвале, где его никто не знает и где он никому не нужен! У него вырывается такой вздох, что учитель гимнастики резко оборачивается.

— Опять кто-то скулит!

Распахивается дверь, и в подвал ныряет какой-то субъект, разметав руки, чтобы сохранить равновесие. Сноп света, лизнув грязный пол, тут же гаснет, затем щелкает ржавый замок.

— Я буду жаловаться! — стучит новичок кулаком в дверь.

— Кому ты пожалуешься? — прерывает его истерику учитель гимнастики.

— В святейший синод! В правительство!

— В их же правительство, да?

Новичок замирает, упершись лбом в железную дверь подвала, дышит он странно, с присвистом, будто у него фистула.

— Я пожалуюсь союзникам… — шепчет он наконец.

— Господин окончательно рехнулся. Союзники разделили сферы влияния, нами пожертвовали.

Новичок тащится к стене и, устало сгорбившись, садится на пол.

— Но ведь я… Я ни в чем не виноват! — возмущается он.

Учитель гимнастики хмыкает.

— Господин Хлебаров, мы все не виноваты!

— Откуда вы меня знаете?

— А кто вас не знает?

— И все-таки… странно… Я про родного брата ничего не знаю. Вот уже десять дней, как он пропал… Может, ушел с немцами.

— Ваш брат — достойный сын отечества!

«Хлебаров, Хлебаров…» — копается в своей памяти Николай, а в это время новичок встает и опять дубасит кулаками в дверь.

— Я буду жаловаться! Я невиновен!..

— Перестань буйствовать! — стучат прикладом с другой стороны, да так властно, что в камере все замолкают.

Даже учитель гимнастики уходит подальше от двери, глухо наставляя новичка:

— Довольно вам, господин Хлебаров, с ними шутки плохи!

«Хлебаров… Хлебаров…» — терзается Николай и, тряхнув головой, отказывается от своих настойчивых попыток дознаться, что это за тип, — в конце концов, если судить по фамилии, то он не из бедняков. Николай пробует сосредоточиться на другом — что ему отвечать, если его все же вызовут на допрос? Поверят ли ему, если он откроет всю правду, можно ли надеяться на снисхождение, если они услышат рассказ о его увлечении Русокосой? Как ни странно, сейчас все это ему самому кажется не только смешным, но и нелепым — ремсист без ума влюблен в проститутку! И притом платонически, без всякой взаимности, мало того, о его чувствах никто не подозревает.