Библиотека плавательного бассейна - [95]

Но ничуть не бывало. Фил удивился, обрадовался — как ребенок, наконец-то освобожденный от некоего сурового и несправедливого наказания. Однако злобы он не затаил — мало того, он еще больше обрадовался, увидев, что я опять недурен собой, если не считать сплющенной, раздробленной переносицы да чересчур американской белизны искусно вставленного нового зуба, напоминавших ему о кратком периоде наших невзгод. В отличие от выздоровления после простуды или похмелья в данном случае, поправившись, я не только вернулся к безбедной, беззаботной жизни, но и сделал шаг вперед. Выздоровление пробудило во мне романтическое стремление стать обаятельным и сильным, а опьяненный этой несбыточной возвышенной мечтой, я решил, что смогу заставить себя измениться, и пережил судорожный припадок веселья. Дело было в том, что я вновь ощутил в себе физическую силу — причем как раз в тот момент, когда, сидя и с тревогой взирая на тех двоих обкурившихся мальчишек и на того красавца со шрамами и швами, вдруг посмотрел на всё взглядом стороннего наблюдателя и понял, что нахожусь в обществе развратников: барона, мясника, вдребезги пьяного любовника и самого растленного типа — фотографа.

В тот вечер я поехал прямо к Филу, хоть он меня и не ждал. Когда я вышел из такси возле «Куинзберри», где не был уже несколько недель, мне предложил свою помощь новый мальчик-швейцар — очень худой и сдержанный, совсем не в моем вкусе. Я заглянул в комнату отдыха персонала, где смотрел теленовости один из портье и постепенно сползал с кресла крепко спавший повар из буфета. В коридоре я столкнулся с Пино. Тот страшно обрадовался нашей встрече и, крепко сжав мою ладонь обеими руками, потребовал подробного описания увечий, о которых ему рассказывал Фил. В то же время он горел желанием помочь мне поскорее встретиться с другом.

— Вы идти к Фил? Лежать наверху. Хотеть выспаться.

Мы снова пожали друг другу руки, Пино пошел дальше, и вскоре я услышал, как он смеется от удовольствия.

Под самой крышей, в нагретом за день полутемном коридоре, у двери в Филову комнату… транспорт, движущийся вдалеке, и скрипучая половица, не нарушающие тишину, неодолимую, настороженную… призрачные отголоски вечеров моего детства: вверх по лестнице за книжкой, заманчиво открытое окно и неподвижность вязов… или в школе, в ожидании Джонни, уткнувшись подбородком в колени на подоконнике готического мансардного окна, тяжело бьющееся сердце, ласточки, устремляющиеся вниз, в полумрак двора… распахнувшееся от первого толчка окно с дребезжащими освинцованными стеклами в колледже Корпус-Кристи, синева, темная синева, низвергающаяся с неба… удивительная, таинственная влажность сумерек, бегство в Библиотеку плавательного бассейна, слабый свет от горящей летней ночью сигареты… извечное острое одиночество за считанные минуты до сказанных шепотом слов и легкого соприкосновения губ, до любви… Всего за три или четыре секунды я успел вновь пережить всю эту романтическую повесть о себе самом, и от волнения у меня пересохло во рту.

Я едва постучал — скорее даже поскребся ногтями. Робко, словно в надежде, что никто не услышит. А Фил вполне мог бы услышать, если бы не спал, и я замер в ожидании шороха или ответного крика. Но на самом-то деле мне хотелось застать Фила врасплох, проникнуть внутрь сквозь замочную скважину, оказаться рядом с ним без всяких прозаических хлопот. Однажды утром — несколько недель назад, — когда он спал, я стащил его ключ и заказал дубликат в мастерской металлоремонта на станции метро. Фил, парень очень аккуратный, осторожный, всегда закрывался изнутри, и я представлял себе некий эпизод из плутовского романа, когда нельзя не войти, некий крутой поворот в сюжете эротической комедии, требующий неожиданного выхода на сцену.

Я потихоньку, бороздку за бороздкой, вставил ключ в замок и чуть приоткрыл дверь. Свет не горел, однако сумерки еще не сгустились, и я разглядел комнату в зеркале туалетного столика, Фила, лежащего на кровати, белизну его трусов. Когда я вошел, неслышно закрыл дверь и остановился в ногах кровати, он не шевельнулся. Дыхание его было очень медленным и глубоким — он наверняка крепко спал. Лежал он ничком, но слегка повернувшись на бок, подтянув к себе левую ногу, прильнув к подушке открытым ртом, раздвинув бедра, правда, не очень широко, и чуть вывернув задницу вправо. Я пожалел, что мои глаза не испускают рентгеновских лучей, хотя солдатская стыдливость, заставлявшая его спать в трусах, тоже была прекрасна. Рядом с подушкой лежал придавленный во сне рукой «Том Джонс» — пухлый, мягкий «Пингвин»[149], напоминающий о школьных экзаменах и сочинениях на тему нравственности.

Не в силах больше смотреть, я разбудил Фила, грубо его встряхнув, и, не дав опомниться, повалился сверху, принявшись докучать ему поцелуями.

Так, как тогда, я не предавался любви со школьных времен. Необычайно целомудренно, пылко и самозабвенно. К тому времени как Филу пора было на работу, начался дождь. После его ухода я лежал в темноте и слушал, как дождь барабанит по плоской крыше. Погружаясь в сон, я на миг увидел зону светлого счастья, образ ясный, как лето, — увидел не зловещий свет лета в Гемпшире или Йоркшире, а некое сияние пустыни, где скалы, вода и прозрачная тень, по воле случая находящиеся в одном месте, кажутся изумительно расположенными и неизменно ярко сверкают на солнце.