Библиотека плавательного бассейна - [97]

В тот вечер Фил раздобыл нам какую-то мелкую рыбу — неаппетитную ротарианскую закуску[151], — после чего принес превосходное мясное блюдо с чесноком и зеленью: жирный телячий язык в собственном соку и оболочке из мяса. Ели мы в столовой для персонала, держась особняком, а неподалеку жадно курили в последние минуты своего обеденного перерыва две посудомойки и стойкий старый швейцар.

— Ну что, молодой Филип, значит, выходной сегодня ночью, да? — осведомился швейцар перед уходом, подтянув брюки и застегнув роскошный форменный пиджак. В голосе старика послышалась нотка презрения или сарказма, несмотря на вежливый тон, прозвучавшая как вызов, если не оскорбление. Он выпрямился во весь рост, как будто хотел защитить и побыстрее увести обеих женщин — хотя сами они явно никакой угрозы не чувствовали.

— Да, пойду, наверно, пропущу стаканчик-другой. — Ответ туманный, лаконичный.

— Только не оставайся в этой задрипанной тошниловке, — добродушно посоветовала одна из женщин.

— Ни за что.

— И не разбивай слишком много сердец, — сказала другая и захихикала.

Пока они не ушли, я не проронил ни слова. Вероятно, они сочли меня очень высокомерным, но я лишь полагал, что не должен компрометировать Фила. Наверняка они видели меня насквозь, но при этом ломали комедию, делая вид, что считают нас просто приятелями. Подобно Джеймсу, Фил поощрял скрытность, со временем ставшую насущной необходимостью. Наверно, мне тоже не помешало бы их благоразумие, но, с другой стороны, их раскрепощала моя неосторожность. Всё это — вопрос «бджопти».

Доев, я аккуратно положил вилку рядом с ножом.

— Может, я стал для тебя ужасной обузой, милый? — спросил я, приняв важный, самодовольный вид.

Непроизвольным судорожным движением Фил сжал в руке конусообразную стеклянную солонку и такую же перечницу.

— Конечно нет. Я люблю тебя. — На долю секунды он поднял глаза, а потом снова взял вилку и принялся очень быстро и тихо катать по тарелке остатки фасоли. — Я очень тебя люблю и, наверно, не смог бы жить без тебя. Мне было очень тяжело, когда ты болел, и… не знаю…

На столь откровенное признание я не напрашивался. Я широко улыбнулся, и в то же время слезы навернулись мне на глаза. Сжав его руку, в которой он крепко держал графинчик с маслом, я, чтобы не смотреть на него, окинул взглядом эту ужасную тесную столовую с непропорционально высоким потолком: очевидно, когда-то разделили надвое некое более просторное помещение.

Потом мы поднялись наверх, переоделись и выпили по рюмке водки, от которой я сделался еще более любвеобильным — правда, в широком смысле, как будто бы весь мир, а не только Фил, был влюблен в меня. Я надел какие-то потрепанные, полинявшие джинсы-клеш в обтяжку и белую безрукавку с боковыми швами, распоротыми почти до бедер. Фил облачился в другой недавно приобретенный наряд: довольно приличные облегающие темно-синие слаксы с тонким белым ремнем и очень тесную светло-голубую футболку.

Когда мы отошли достаточно далеко от гостиницы, я взял Фила под руку. Сделал я это, движимый стремлением заявить во всеуслышание, что Фил — мой парень (сам же он, страстно желавший считаться таковым, проявил некоторую строптивость, попытавшись резко отдернуть руку — хотя пальцы наши сплелись). Однажды летом в Винчестере я случайно встретил пару гомиков — вероятно, один из них, бывший воспитанник колледжа, показывал другу места, где лишился невинности. Они добрели до купальни «Ганнерз-Хоул» — той похожей на канал изогнутой заводи, отведенной от Итчена[152] и в него же впадающей, где в Чарльзовы времена винчестерцы занимались плаванием. Разумеется, потом построили прекрасный крытый бассейн — где мне вскоре предстояло установить рекорд в плавании вольным стилем, — купальня, как, наверно, давно ожидалось, сдалась на милость буйно разросшейся коровьей петрушки и густой посевной травы, а в текучей воде заколыхались длинные зеленые водоросли. В тот жаркий день я волоча ноги, в расстегнутой рубашке, шел мимо через луг и видел, как они любовались пышными цветами, распустившимися в мае, а один, тот, что показывал пальцем, заметил меня и метнул в мою сторону взгляд — очень быстрый, но я его почувствовал, — после чего оба направились обратно к колледжу, под руку. Справившись с нервной дрожью от шока, я затрепетал от восторга — который вызывали не эти люди сами по себе (они казались безнадежно старыми и добропорядочными), а непринужденность их жеста. Мне хотелось, чтобы мужчины открыто прогуливались вместе. Хотелось, чтобы какой-нибудь мужчина стал открыто гулять с о м н о й.

И вот появился такой мужчина. К моему каблуку вдруг что-то прилипло, и я остановился — однако Фил, продолжавший идти, потащил меня за собой. С его помощью я на одной ноге допрыгал до уличного фонаря и при желтом свете взглянул на подметку. К резине приклеился продолговатый кусочек белой жвачки, затвердевший от песка и расплющенный каблуком при ходьбе. Отлепить его оказалось на удивление трудно — к тому же до него было довольно противно дотрагиваться. И тогда, стоя на одной ноге, точно фламинго, и с хмельной небрежностью опираясь на крепкое плечо Фила, я совершенно серьезно заговорил о Британском Музее, у мрачного северного входа в который мы и остановились. У нас над головами, на огромной колонне, висела афиша египетской выставки. Там были изображены несколько стоящих в ряд фараонов в фартуках, со сломанными носами и каменным, но, пожалуй, трагическим выражением на лицах. Слушая мой рассказ о Чарльзовом барельефе Эхнатона, Фил даже захихикал, а когда я грубо велел ему заткнуться, стал хихикать еще громче.