Библиотека плавательного бассейна - [92]

Уже вечер, мы плывем по Каналу на юг. Я только что прогулялся по палубе при свете звезд. Воздух стал довольно холодным, бодрящим. За отвесными береговыми стенками изредка виднеются огоньки и костры, в остальном пейзаж невыразителен, лишь на востоке, вдали, едва различимо темнеют на фоне небосклона холмы, а на западе — равнины. Словно дитя, я слишком возбужден, чтобы проспать всю свою первую ночь в Африке.

Недели через две позвонил Чарльз. Как обычно, когда я поднес трубку к уху, он уже говорил:

— …мой дорогой, и был потрясен, узнав, что вас варварски изуродовали.

— Чарльз! Мне уже гораздо лучше. А вставной передний зуб весьма искусно закрепили при помощи какого-то сварного шва.

— Я только сегодня узнал обо всем от нашего друга Билла.

— А я и не знал, что он в курсе.

— Я очень испугался. Видите ли, я пошел поплавать. Надеялся встретить вас там. Но, видимо…

— Я еще ужасно выгляжу, и в клуб пока не хожу, но, надеюсь, в ближайшие дни загляну ненадолго.

— Вы серьезно пострадали?

— Ну, у меня трещины в ребрах, а с этим почти ничего нельзя поделать, остается только ждать, когда ребра срастутся. Единственный неустранимый дефект — сломанный нос.

— Боже мой…

— С таким носом я немного похож на боксера… на одного из Билловых мальчишек.

— Даже если это так… Кто за вами ухаживает? Можно прислать вам цветы?

— У меня замечательный врач и очень заботливый друг. Всё отлично.

Наступила типичная пауза Нантвича, по телефону приводившая в замешательство в большей степени, чем при личной встрече. Я ждал молча, словно какой-нибудь радиослушатель. Внезапно он возобновил вещание:

— Если хотите увидеть нечто весьма необычное, приходите завтра к Стейнзу.

— Не так давно я уже был у него и провел время весьма необычным образом.

— Возможно, это будет немного вульгарно. Часов в семь.

Несколько секунд было слышно дыхание с присвистом, потом Чарльз повесил трубку.

Я вспомнил, что и раньше слышал из уст Чарльза слово «вульгарный» — в разговоре о карикатурах Отто Хендерсона, — причем употреблял он это слово так же, как я в детстве, в смысле «неприличный», имея в виду, допустим, грубую шутку. Разумеется, трудно было бы представить себе что-либо более далекое от «вульгуса», простонародья, чем претенциозная порнография Хендерсона и Стейнза; но это доказывало, что своим эвфемизмом Чарльз устанавливает данную связь так, словно благодаря любви к их работам он каким-то образом сливается с толпой, с простым людом.

С толпой в смысле тесной компании, состоявшей из полдюжины гомиков, я и слился, когда пришел к Рональду Стейнзу, впервые почувствовав себя здоровым, сексуально возбужденным и насладившись легким ветерком, который едва шелестел листвой каштанов и вишен на тротуарах.

Дверь открыл Бобби.

— Отлично, — сказал он, впустив меня, а потом повел через прихожую, крепко обняв за плечи — нечто вроде джентльменского способа завуалировать чувственность, а заодно и скрыть тот факт, что ему нужна поддержка: он уже напился до сумасбродства и отупения. — Страшно рад, что вы пришли. А своего юного друга на сей раз, значит, не привели?

— Я не уверен, что ему удастся сделать карьеру натурщика.

Услышав это, Бобби расхохотался.

— По правде говоря, он мне понравился, — признался он так, словно обсуждал с коллегами не вполне подходящую кандидатуру на некую должность.

Когда я вошел в белую гостиную, где собрались застенчивые гости, Стейнз вскочил с места. На нем были мешковатые синие рабочие брюки, правда, с ремнем и очень высоким поясом, придававшим ему вид персонажа какого-нибудь фильма сороковых годов; клетчатая ковбойская рубашка с закатанными рукавами, обтягивавшими крепкие бицепсы (руки оказались до неприличия бледными, безволосыми); и остроносые туфли на каучуковой подошве, довершавшие выдуманный образ человека, готового к действию.

— Как здоровски здорово, что вы пришли! — приветствовал он меня. — Мы все очень рады, что вам уже лучше.

Я робко, но гордо, словно получивший травму герой школьных состязаний, шагнул вперед, только что не ожидая услышать аплодисменты болельщиков. Бобби убрал руку с моего плеча лишь ради того, чтобы отойти к столику с напитками.

Когда начался заметный конфликт притязаний на мое общество, Чарльз, восседавший на диване эдаким монументом, соизволил наконец обратить внимание на происходящее, слегка повернул голову, посмотрел на меня и протянул левую руку для нетрадиционного дружеского приветствия.

— Ах, Уильям! Покажите мне самое ужасное. Дайте посмотреть, что сделали с моим Бозуэллом[147].

Он был в поношенном, ашенбаховском[148] льняном костюме кремового цвета, причем грязноватом.

Я подошел и сел рядом с ним, а он снова взял меня за руку и стал, как прежде, оценивающе вглядываться в мое лицо. Так и не вынеся никакого вердикта, он лишь сказал:

— Ну что ж, по крайней мере я видел это лицо до того как его изуродовали.

— Неужели дело настолько плохо?

Но Чарльз только похлопал меня по руке, пропустив вопрос мимо ушей.

— Как там ваш титанический труд? — поинтересовался он.

И тут вмешался Стейнз, не ожидавший от Чарльза подобного проявления собственнического инстинкта. Он объявил, что пора выпить.