Библиотека плавательного бассейна - [28]

Я понял, что никак не смогу охватить его умом, пока не прочту раза два или три, но для начала было ясно одно: жители курортного городка Вальмут считали тамошний климат настолько благотворным, что доживали до глубокой старости. Леди Парвьюла де Панзуст (это имя я уже слышал от Джеймса, не раз упоминавшего его в разговоре с одним из членов «Корри») надеялась установить некие отношения с возмужалым юным батраком Дэвидом Туком и просила миссис Яджнавалкья, чернокожую массажистку, помочь устроить свидание. «Он жутко разборчивый», — уверяла столетнюю знатную даму миссис Ядж. Большей частью диалог представлял собой нечто вроде абсурда с развитой системой флексий, но при этом возникала дразнящая надежда на то, что после более внимательного прочтения текст наполнится ускользающим скрытым смыслом. Сама миссис Ядж говорила на замечательном негритянском пиджине[49], пересыпая свою речь и более экзотическими оборотами. «О Аллах ла Илаха! — увещевала она взволнованную леди Павьюлу. — Моя сказать твоя, какая девиз рода Яджнавалкья? Какая она уже тыщу и тыщу годов? Это есть бджопти. Бджопти! А што значит бджопти? Это значит благоразумие. Тс-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с!»

Это «Тс» было таким долгим, что я даже негромко произнес его вслух, дабы выяснить, как оно прозвучит.

— Помолчи, Дэмион, — сказала своему маленькому сынишке женщина, сидевшая напротив. — Видишь, джентльмен пытается читать.

До дома я добрался часов в девять. В высокие незанавешенные окна на лестничной площадке все еще проникал фосфорический закатный свет, и лампочку можно было не включать. Медленно, неслышно поднимаясь по лестнице, я с удовольствием ощущал себя тайным владельцем всего дома и в то же время чувствовал нервную дрожь, возникающую, когда оказываешься в безлюдном месте перед наступлением темноты. Было нечто ностальгическое в таких весенних вечерах, воскрешавших в памяти убаюкивающую погруженность в мысли во время катания на лодке в сумерках и приятную усталость после возвращения в квартиру под самой крышей, где все окна нараспашку, но по-прежнему тепло.

Как ни странно, дверь в квартиру была чуть приоткрыта. Обычно я запирал ее, поскольку нередко (по крайней мере раньше) становился единственным жильцом дома: коммерсант, занимавший нижние этажи, часто ездил за границу. Да и Артур, как я порой видел, дверь захлопывал и проверял, закрыта ли она, проходя через прихожую. У меня даже сердце ёкнуло, когда я, осторожно, бесшумно открывая ее, услышал голос Артура, не обращавшегося ко мне — о моем приходе он явно не подозревал, — а негромко беседовавшего с кем-то другим. Происходящего не было видно за открытой дверью гостиной; свет оттуда падал на дальнюю часть прихожей.

Сначала я предположил, что Артур говорит по телефону, однако тут же вспомнил, что телефон он, по его словам, терпеть не может. На минуту мне стало нехорошо от мысли, что он меня каким-то образом обманывает — звонит кому-нибудь в мое отсутствие и начинает жить какой-то другой жизнью. Согласно некоему плану, я оставался в дураках; Артур вообще никого не убивал… Потом я услышал другой голос — высокий, как у девчонки, — услышал несколько односложных слов. Услышал Артура:

— Ага, наверно, он скоро придет.

Я кашлянул и вошел в комнату.

— Уилл, слава Богу! — сказал Артур и попытался подняться с дивана, но ему мешал мой большой, тяжелый альбом с фотографиями, раскрытый на коленях у него и у маленького мальчика, который сидел рядом, облокотившись на альбом, как на стол. Это был мой племянник Руперт.

Руперт не находил нужных слов дольше, чем я. К тому же он явно не знал, какое впечатление произведет. Больше всего ему хотелось преподнести приятный сюрприз: подняв голову и приоткрыв рот, он некоторое время молча таращился на меня, да и у Артура вид был весьма нерешительный. И вновь я вдруг оказался ответственным за других людей.

— Какая приятная неожиданность, Рупс, — сказал я. — Показываешь Артуру фотографии?

Я почти не сомневался, что стряслось нечто серьезное.

— Да, — ответил он, слегка смутившись. — Я решил сбежать из дома.

— Очень интересно, — сказал я, подойдя к дивану и взяв альбом. — А ты сообщил маме, куда собрался.

Обхватив руками тяжелый альбом в кожаном переплете с тиснением, я посмотрел на Руперта. Артур перехватил мой взгляд, нахмурился и неодобрительно фыркнул.

— Да брось ты, Уилл, — буркнул он.

Руперту было тогда шесть лет. От отца он унаследовал живой, практический ум, а от матери, моей сестры — тщеславие, хладнокровие, а также характерные для Беквитов золотистые волосы и румянец, так восхитившие во мне Рональда Стейнза. Гавин нравился мне всегда — вечно занятой рассеянный человек, который всё время, даже на званом ужине, думал о тонкостях раздела археологии, связанного с римским завоеванием Британии, то есть о своей работе и страсти, и который вряд ли имел какое-либо отношение к тому, что его сын — малыш в бриджах и короткой вышитой курточке, с кудрями, как у детей на картинах Миллея[50], — стал выглядеть так, словно собрался катать обруч в парке Кенсингтон-Гарденз. Отношение Филиппы к детям (Руперту и трехлетней дочке, Полли) было романтическим и довольно оригинальным, а Гавин предоставлял ей полную свободу действий, сосредоточивая всю свою отцовскую любовь на внезапных проявлениях щедрости, неожиданных угощениях и непредсказуемой склонности к прогулкам, которые нарушали спокойное, как в книжках с картинками, течение детской жизни в Ледброук-Гроув и пользовались заслуженной популярностью.