Безымянная могила - [10]

Не знаю, любят ли меня другие ребята; мы все — друзья, редко бывает, что ссоримся надолго. Один раз мы играли в войну, размахивали острыми палками, я нечаянно ткнул одного мальчика в лицо. Рана у него зажила, но шрам остался; мальчик сказал, что мы теперь навсегда в ссоре, только мы и теперь с ним играем. Я думаю, все-таки меня любят; я лучше всех умею считать, и все это знают, а дядя Анания говорит, у меня голова для счета хорошая.

Я пока не знаю, кем буду, когда вырасту. Неизвестно ведь, приедет ли за нами отец; если приедет и мы будем жить в каменном доме и есть мясо, то все может сложиться по-другому. А если не приедет, тогда не знаю. Одно знаю наверняка: хорошо, если бы можно было учиться. Дядя Анания часто рассказывает про то, что было раньше, в давние времена, когда он был еще молодым; и про звезды рассказывает. Мне и по-римски хочется научиться, чтобы можно было разговаривать с отцом, если он все-таки приедет за нами. Дядя Анания говорит: голова у меня хорошо варит. Он и матушке сказал: парнишке учиться надо. Только вот бедные мы, я и сам это знаю.

Если б разбогатеть, я бы матушке красивый каменный дом купил, с садом. И еще хорошо, если бы у меня было много одежды и благовоний.

Вообще я послушный, врать не люблю, потому что тех, кто врет, Бог наказывает, это тетя Сапфира сказала. А когда мы друг другу на улице всякую всячину болтаем, так это не вранье; я, например, сказал, что отец у меня — римский сотник и у него кинжал серебряный. Это, по-моему, не вранье; другие сказали, что это неправда, а я поклялся, что правда.

Если бы удалось пойти учиться, я, наверное, стал бы священником и учил бы людей, чтобы они любили друг друга.

* * *

Зовут меня Иисус, живем мы в Назарете, а родился я в Вифлееме. Мать зовут Марией, отец умер, его имя было Иосиф. Мне тринадцать лет, у матери я один. У нас есть родня, у меня четыре двоюродных брата: Иаков, Иосиф, Иуда и Симон; это дети отцова старшего брата, Клеофаса, и материной старшей сестры, Марии.

Отец умер как раз год назад, от несчастного случая. Был он плотником, но понимал и в столярном ремесле, мог работать и каменщиком. Они перекрытие возводили, вдруг под несущей балкой лопнули подпорки, балка рухнула на отца и переломала ему ребра. Он целый день умирал в страшных муках. Мать, когда он скончался, почернела от горя, а глаза красные были от слез, несколько недель из нее слова нельзя было вытянуть. Родственники приносили еду, но мать принимать пищу отказывалась, только мне удавалось ее уговорить. Вечером я ее укладывал спать, укрывал одеялом, утешать пытался, улыбался ей. Сам я не плакал, только грустно было очень. Недавно мать сказала: не будь у нее меня, извелась бы она от горя.

В храм мы ходили каждую субботу, все праздники церковные отмечали. Отец иногда дремал во время молитвы: он много работал, уставал очень. Мать у меня очень набожная; за этот год на лице у нее морщины появились, волосы стали седеть, с молитвой встает, с молитвой ложится, траур до сих пор не снимает. С тех пор как умер отец, живем мы трудно. Мы и раньше-то богатыми не были, разве что немного состоятельнее других, тех, кто с хлеба на воду перебивается. У отца работы было много, он за все брался; мать из заработка откладывала понемножку, все мечтала отдать меня учить на священника. Что осталось, едва хватало, чтобы не голодать. Отец, тот хотел, чтобы я пошел по его стопам, часто брал меня с собой, я ему по мере сил помогал, а сам присматривался, что и как он делает, как пилит, как клинья вытесывает, как камень к камню подгоняет. Ремесло его мне нравилось, но бревна, камни я таскать не мог: спина болела, мышцы ныли. Отец у меня был сильный, а мать — щуплая, хрупкая, я сложением в нее пошел.

Деньги, отложенные на учебу, скоро кончились. Хоть родственники нам и помогали, однако мать твердо решила, что поступит в служанки. Взяла ее к себе одна повитуха.

Я тогда все время был с ней, мать меня ни на шаг от себя не отпускала. Странная женщина была эта повитуха: с матерью она говорила так, будто страху нагнать на нее хотела. Сразу сказала, что мать должна постоянно ее сопровождать, не важно, день или ночь на дворе. Ей, говорит, не только у рожениц бывать приходится, но и у всяких других больных — раненых, даже прокаженных. Мать везде должна быть с ней, мази носить, травяные настои, полотняные тряпки, чтобы кровь вытирать и раны перевязывать; в общем, всегда быть на подхвате. А потом повитуха стала рассказывать всякие страшные случаи — про женщин, истекающих кровью, про чирьи и язвы, про мертворожденных младенцев, про человека, которому руку отрубили и надо было срочно забинтовать обрубок, откуда кровь так и хлестала, про больных, хрипящих от удушья, стонущих, вопящих от боли, про смрад и кровь. Мать, вся бледная, молчала, а повитуха говорила: роженицу жизнь терзает, болящего — смерть. И еще она предупредила мать: коли будешь служить у меня, больших денег не жди, я — повитуха для бедных, для тех, кому рождение ребенка — не радость, а несчастье, хуже смертельного недуга. И снова повторила: коли будешь служить у меня, приготовься, дочка, иметь дело с кровью, слезами, детишками вшивыми, язвами гниющими. Когда шли мы от нее домой, я стал мать уговаривать, чтобы она хоть траур сняла, не пугала больных и рожениц; она тихо ответила: нет, не может она этого сделать, обет дала.