Безымянная могила - [11]

Не помню, как случилось, но однажды я вдруг обнаружил, что умею читать и писать. Часто я бывал в храме, разговаривал со старейшинами, молитвы слушал; если священник просил помочь, с радостью помогал. Друзей у меня нет, я люблю побыть в одиночестве, тут недалеко есть фиговое дерево, я часто сижу под ним, закрыв глаза, и представляю себя то птицей, то рыбой. А один раз даже вообразил себя фиговым деревом. С тех пор как мать пошла служить к повитухе, я часто бываю один и пытаюсь представить, что они сейчас делают, кому помогают.

Да, читать и писать я умею, могу показать.

О том, кем я буду, когда вырасту, еще не думал. Пока что мне о матери надо заботиться. Может, стану врачом, это очень хорошая профессия. Отец выпивал редко. Иной раз положит деньги перед матерью и просит, чтобы она вина ему принесла. Мать, хоть и без всякой радости, просьбу выполняла. Отец любил веселиться, плясать, особенно когда нас на свадьбу куда-нибудь звали. А мать ничего хорошего в этом не видела. В гостях отец пил много, потом, когда домой шли, шатался, а заснув, громко храпел. Мне их жалко было, и отца, и мать. Потому что я их любил.

Один раз приснилось мне, будто нахожусь я в каком-то огромном зале, где нет потолка, а одни только стены. Сверху солнце светит ярко, отец стоит на стене, держит на плече огромную балку и, напрягаясь изо всех сил, старается аккуратно положить ее на две стены. Зал похож на пустой амбар, но без крыши; только балка эта вверху, и от нее падает вниз полоса тени. В тени стоит трон, а на нем сижу я, уже взрослый, у меня бородка, и я ее поглаживаю. Передо мной стоят римский император и царь Иудеи. Император говорит, что страшно ему, все время кажется, кто-то подкрадывается сзади, чтобы его заколоть. А царь Иудеи на это ему отвечает: я тебе дам меру золота, заплати врагам своим и избавишься ты от страха своего, а за это отзови в Рим своих наместников, я же буду поддерживать мир, и всем нам будет хорошо. Я все сидел на троне, поглаживая бороду, а потом сказал: я люблю свою мать, и возьму ее к себе, и окружу роскошью. Ты, кесарь, отдай мне меру золота, которую даст тебе царь Иудейский, а ты, царь, будь нищим на празднике. Они сказали, что не могут уразуметь меня. И тогда я снова сказал: ты, кесарь, не будешь бояться, а ты, царь, нищим обретешь настоящее золото, за которое купишь себе свободу, я же тем временем вместе с матерью моей буду исцелять больных. Часто вспоминается мне этот сон. Отец сел на толстую балку отдохнуть, по лицу его текли капли пота.

Если меня возьмут в школу, мать будет очень рада. Ответы на поставленные вопросы записал: Фаддей. Пометка: обе записи препровождаются Гамалиилу. Исторической ценности не представляют.

Лука у Иосифа Аримафейского

Все может быть, сказал Дидим и добавил, что Ананию положили в склеп Иосифа Аримафейского, туда же, куда Иисуса. Лука сидел на скамеечке; на полу валялись свитки — на арамейском, на греческом языках, оригиналы и списки; у стены — кувшин с водой, перед окном — самодельный стол. Что он этим хотел сказать? — размышлял Лука. Возможно, просто склеп был пуст, и Синедрион купил его у Иосифа, чтобы похоронить в нем бывшего первосвященника. Это еще не доказывает, что Иуда и есть Анания и что именно он, похитив тело Иисуса… Лука встал со скамеечки, шагнул к окну, выглянул на улицу. Чего ради он должен верить Дидиму, даже если тот и брат Фомы? По улице гнали овечье стадо, брели ослы с поклажей, клубилась пыль.

Тут, конечно, возможно много вариантов, продолжал размышлять Лука. Во-первых: все, что говорил Дидим, чистой воды болтовня. То есть Анания — это Анания, к Иуде он никакого отношения не имеет, Иуда давно умер. По этой версии, Иуда повесился, как считают многие, и погребен на Земле Горшечника, которую и сегодня еще называют Акелдама, Земля Крови; он был там первым и погребен. Лука покачал головой, сел; там же, говорят, похоронили Стефана, после того как он был побит камнями, и апостола Иакова, и, не так давно, Иакова-младшего. В конце концов, почему бы и нет, думал он; ни в каком другом месте братья и не могли хоронить, не получили бы разрешения, а тут — заброшенный участок, пустырь. Лука решил, что как-нибудь обязательно сходит туда, посмотрит… Заброшенный участок, пустырь, невольно повторил он про себя. Значит, там… Значит, возможно, там… Он ощутил, как по лбу его катятся крупные капли пота, и снова встал. Что-то с сердцем неладно, подумал он, приложил руку к груди, осторожно ощупал ребра — нет, не больно, не колет… Он снова шагнул к окну. На улице тузили друг друга мальчишки; должно быть, поссорились из-за чего-нибудь или просто играли. И есть еще второй вариант, пробормотал Лука, следя за мальчишками, — допустим, что Дидим сказал правду. Тогда, выходит, Анания тоже сказал Дидиму чистую правду. Тогда Иисус и не воскрес вовсе, а всего лишь исчез из склепа, и именно Иуда выкрал тело и похоронил на Акелдаме, на Земле Горшечника, которую он же купил у Синедриона за тридцать сребреников. И когда Иуда вернулся, на рассвете, его схватили стражи Синедриона. Заперли в камере, допрашивали, били палками, снова заперли, не давали ни есть, ни пить. Ему сказали, Каиафа собирается лично его допросить, без свидетелей, но Иуда отказался: сказать Каиафе ему нечего. Потом стал просить стражей, чтобы вывели его хотя бы во двор, дали погреться на солнышке. Стражи сжалились над ним, открыли дверь камеры — и, не успели спохватиться, Иуда метнулся через перила галереи и рухнул во двор. Руки, ноги, ребра переломал себе, кожа на боках полопалась, весь был в крови, но выжил. Каиафа приказал его вылечить, пригласил к нему лучших лекарей. Целый год прошел, пока Иуда поправился; потом его поместили в камеру с нормальной постелью, слугу дали — чтобы охранял его и выполнял все просьбы; еды, питья было вдоволь. Можно было читать, выходить на прогулки; только на улицу не пускали. Пилат, перед отъездом в Рим, встречался с ним; Каиафа несколько раз с ним беседовал.