Безвременье - [8]

На столичном полустанке,

между голых площадей

он искал все те же танки,

тех же красных лошадей.

Женя, Женечка, Евгений,

не пугайся так стихий.

Ты же знаешь, ты же гений,

и тебе не страшен Вий.

Подойдя к прохожей даме:

– Дай-ка, дама, телефон, —

он звонил умершей маме

и смотрел забытый сон.

Полицейские скрутили,

врезав чувственно под дых,

записали, осудили.

«Рецидив. Повторный сдвиг.

В прошлый раз недолечили».

И отправили его,

чтоб таблетками кормили,

чтобы он ещё чего…

Эпилог

75

Жизнь коротка,

к сожалению,

к счастью,

по замыслу.

Взгляд снизу-вверх

открывает единственный путь.

Споря со злом,

мы потворствуем сами злу

и подтверждаем его,

грудью идя на грудь.

Щёку подставить?

Да запросто.

Жизнь коротка.

Мы не заметим удара,

пройдём насквозь.

Так же доходят слова до нас

сквозь века —

чистые,

словно воздух и солнце,

и точные, как мороз:

Не убивайте,

не грабьте,

не ешьте так,

словно у вас два тела.

Не плачьте зря.

Празднуйте жизнь

и забудьте напрасный страх.

Всё, что стремится ввысь, —

воспаряет вверх.

Всё, что плодит земля, —

заберёт земля.

Можно наврать

с три короба

с три дворца,

можно одеться в золото,

Богом слыть,

но остаётся лишь то,

чему нет конца.

Что же за всем этим следует?

Следует жить.

Монино — Москва

2013— 2014

Следует жить

Этими словами завершается поэма. Стихотворный роман о России конца XX – начала XXI века, эпохе, в которую целиком вписалось моё поколение, чьё время понемногу сходит на нет, освобождая дорогу поколению «обнулённых», как его называет автор. Генерации, охотно играющей на буйно заросших диким бурьяном руинах когда-то обширной и великой красной империи в неведомые нам и кажущиеся бесцельными и бессмысленными игры. Автор замечает, что шустрое потомство,

Котом, мурлычущим в ногах,

Хвост задирает и смеётся:

Ты скоро обратишься в прах

И всё твое ко мне вернётся.

Новое поколение воспринимает мир непосредственно, ему чужда амбивалентность, мир кажется ему привлекательным; ценности самоочевидны, не нуждаются в оговаривании и часто имеют вполне материальное выражение. Потомство считает поколение отцов неврастениками, неудачниками, находящими сложности там, где их и в помине нет. Оно проходит аки по тверди по тем трясинам, безднам и пропастям, которые в свое время казались нам непреодолимыми.

Автор иронично замечает, по всей видимости, адресуя свой упрек новой поросли: Как рассказать тому о целом, кто даже часть не хочет знать. Трёхнулёвым не нужен наш опыт выживания – его умению приспосабливаться и мимикрировать можно только позавидовать. Наиболее ловкие из них ориентированы на формы деятельности, для обозначения которых мы вынуждены зубрить доселе незнакомые нам английские термины, которые

часто и являются единственной сутью этой деятельности.

Герой повествования наивно полагает (и к его положениям

автор настроен весьма иронично) :

Что воплотится в каждом чаде

Глава неписаной тетради,

Вершина призрачной горы,

К которой я стремлюсь добраться,

И та, которая за ней,

И те, которые за ними —

Вершины мыслящих детей.

Как когда-то «восьмидесятникам» представлялся надуманным и странным драматизированный конфликт эпохи классицизма – неразрешимый без трагедийности выбор героя между честью и долгом, так теперь «трёхнулёвым» чужда не только мучительная рефлексия отцов, но и традиция самоиронии, «стёба», эзопова языка времён брежневского «развитого социализма» – типичная питательная среда альтернативной культуры восьмидесятых, выросшей из образчиков позднесоветского самиздата.

Природа «демократических перемен» начала девяностых вызывает у автора новую волну иронии:

Продолжается распад

Чтоб из пепла, чтоб из ила

Вырос новый зоосад.

Видимо, здесь не случайно использовано часто повторяемое Иосифом Бродским словечко «распад». Помните, у веницианского виртуоза:

Еще нас не раз распнут

И скажут потом: распад.

Общая судьба всех поколений – переработавшись, стать гумусом, плодородным слоем, на котором вырастут невиданные диковинные цветы нового, чтобы, в свою очередь, лечь рано или поздно в землю. Это закон жизни.

Автор нашей поэмы, не отступая от традиции, сетует от лица стареющего поколения на время, в котором приходится жить:

Раньше люди ненароком,

Попивая горький чай,

Говорили о высоком

И о главном невзначай.

А теперь важнее нету

Темы чем «твоё – моё»…

Всё это так. Но где прячутся истоки важного для многих стремления представлять себя сверхуспешными и сверхбогатыми? Судя о людях, мы часто исходим из ошибочного предположения, что человек стремится к счастью, хотя множество людей, напротив, хотят быть несчастливыми и пытаются всех вокруг сделать таковыми. В несчастье и неустроенности своей и близких, в болезнях, боли и смерти, в гневе, ненависти и обиде, в невежестве и отсутствии мысли для таких людей затаилась особая прелесть, которая и дает им силу длиться, создаёт видимость жизни. Это кажется странным, нелепым, но это так. И автор, бросив взгляд на их чаянья и страхи, замечает:

Что гадать, у вашей кошки путь мудрей и краше сны.

Цепочка тварь-тварность-творение-творчество-творец часто обрывается, едва начав выстраиваться. Воссоздание, сотворчество Вселенной, осознанное и интенсивное проживание каждого момента своей жизни возможны только, когда разорван круг животного автоматизма. Читаешь книгу, не видя сути, – глаза проскальзывают по строчкам, пальцы листают страницы, но смысл прочитанного не постигается, сюжет не запоминается, мысль витает где-то далеко – этот повседневный автоматизм жизни знаком многим. Но все ли пытаются его преодолеть?