Безвременье - [10]

Были ли между ночами

немые ночи?

Чья сказка была длиннее,

а чья короче?

Он ли сумел дослушать,

она ли досказать?

Или же душа в душу —

в одну кровать?

Своды дворцов восточных

дышат насквозь

звёздами.

Всё, что приснилось, —

тут же почти сбылось.

Тайны персидские – сказками —

в твоих глазах.

Не забудь повернуть между ласками

жизнь в песочных часах

Русские народные

Русские детские сказки

Писались по чьей-то указке

Русские детские сказки

Цензуре дырявили глазки

Очень нерусский редактор

Ездил по сказкам как трактор

Пели-плясали старухи

Песенки красной прорухи

Танцы кромешной концовки

И хохотали плутовки

Страшные русские сказки

Чёртом глядят из-под маски

Чёрным по белому взором

Номером и приговором

Русские добрые сказочки

С посвистом словно салазочки

В дали Сибири не сказочной

В тёплое лоно подрясочной

Русские славные сказищи

С лаем выводят на пастбище

Чтобы реальность казалась

Жуткой лишь самую малость.

Поэзия

Поэзия в любые времена,

в любые исторические бури,

в любые штили – только имена

мелькнувшей жизни и отважной пули,

которую ожившая мишень

отринула от окончанья рода.

Поэзия – нечаянная тень,

случившегося вовремя восхода.

Струится слово светом сквозь силки,

играется с коварством паутины,

и пауки – следят, как пастухи,

за звёздами из тленной середины

вселенских пут и стрёкота секунд,

перебирая золотые снасти.

Прищуру вечности смешон минутный бунт

прощальной старости, развеянной на страсти.

Про зрение

С чего начинается зрение?

С плывущего блика во мгле.

С тоски колыбельного пения.

С берёзы в соседнем дворе.

Ствола неохватно-бугристого.

С верхушки, качающей свет,

и синего, чистого-чистого —

красивей которого нет.

С чего наступают прозрения

до слов, до мелодий, до лиц.

со встречи творца и творения,

глядящего из-за глазниц.

Hasta La Vista

Москва похожа на мишень,

ужа, сужающего кольца.

Брожу нелепый, как женьшень,

вдоль патриаршего болотца.

Я – корень жизни и добра.

Я – плод гармонии и света.

Я – росчерк легкого пера,

избранник вечного сюжета.

Я по Садовым, по Тверским

ношу своё спасенье людям,

как шестикрылый серафим —

ободран, пьян и ликом чуден.

Я, как раздавленный комар,

на лобовом стекле таксиста

мелькаю в бликах встречных фар.

Аста ла виста.

Кораблик

Так лютует зима,

что и кактус в цветочном горшке

согревает и дарит приятное летнее эхо.

От решающих дней мы зависли в солёном вершке,

на разминочный кашель,

на «к-хе» от последнего смеха.

Словно сделали круг и, взлетев над самими собой,

мы застыли в пространстве,

почти что не чувствуя время.

Смотрим вниз и любуемся ровной,

как шпага судьбой.

И землёй голубой.

Облака перламутрово пеня,

голый мальчик в тазу запускает кораблик рукой

и волну нагоняет, смеясь над подобием бури.

Озираемся рядом. И видим,

что кто-то другой,

на планете другой,

в человеческой ёжится шкуре.

Привет, Маркес!

Глаза открываются двумя восьмёрками —

здравствуй, площадь вечности,

привет, привет.

За моей спиной сто лет одиночества —

сто колец на столешнице

нарезаны временем,

на письменном стволе

жизни.

Земля – эрогенная зона личности,

её величественной фаличности.

Земля – вагинальная щедрость тепла,

которая впитывает тела.

А дальше – лишь свет в направлении тьмы,

и страстные сказки выводят умы

на поиски истин, на трепет гармоний

от ласковых губ и шершавых ладоней.

Круг

Мне шепнули, что я должен выиграть какую-то битву,

на роду мне написан великих свершений венец.

Моё имя вплетут в мирозданье, запишут в молитву,

и я стану пророком и Богом Богов, наконец.

Мне закрыли глаза двух ночей безупречные шоры,

мне к бокам примостили дощатую выдержку стен,

и, казалось, в ногах не опилки, а древние горы

ледяными вершинами тянутся к дрожи колен.

Сколько лет в этом стойле овсяном, соломенном, хлебном

вариации мыслимых жизней слагались в одну.

И по ней проскакав, я сливался, как облако с небом,

и срывался, как тень с облаков, к океанскому дну.

Мне предписан был бег по какому-то смутному кругу,

рёв арен, звон монет и трусливые рвения шпор.

Я придти должен первым куда-то и эту заслугу

мне принимбят при жизни, а после поставят в укор.

За бесчисленность дней, или что там текло за глазами,

я сумел сосчитать все песчинки на трассе своей.

Я прошёл её первым, последним, скрипучим как сани,

стёртым в пыль от копыт до горячего пара ноздрей.

Все интриги трибун, всех менял и карманников трюки,

всех властителей дум, все царапины нищенских рук,

даже каждую муху, скрестившую лапки на брюхе,

все оттенки реальности, каждый случавшийся звук…

Вот меня по бедру кто-то хлопнул горячей ладонью —

мол, пора, выходи – твой единственный, главный забег!

И откуда-то сверху, увидев судьбу свою конью,

я заржал, всё и вся, как на свет,

поднимая на смех.

Трудно быть богом?

Трудно быть йогом

в православном храме.

Трудно быть рогом

изобилия в женской бане.

Трудно быть стогом

сена, в котором люди

громко хохочут, хватая друг друга за муди.

Трудно быть соком

берёзовым на исходе

весны, который уже бродит,

становясь гуще и горше

слезы сосны.

Трудно быть итогом, чертой, приговором, пулей,

последней пчелой,

к закату летящей в улей.

Богом не трудно. Чего там осталось Богу?

Лечь на завалинке, гладя больную ногу.

О, Русь!

Я не могу свести концы

с началами, о, Русь!

Я сам себе гожусь в отцы

и в матери гожусь.

И ты мне дочь,

и я, точь – в точь,