Безвременье - [12]

Все остальные страхи мимо

проносятся, как тени туч.

Ты потому непобедима,

что враг твой жалок и ползуч.

Первый

Он видел мир потешным, как игру,

чертил границы, раздвигая страны,

и прививал гусиному перу

вкус русской речи и татарской брани.

Он сочинял уставы, строил мир

по правилам своей задорной воли,

из лени, вшей, лаптей и пряных дыр

рождая Русь, в её великом слове.

Он первый плотник, первый генерал.

Он первый рекрут, первый из тиранов.

Он сам себя Россией муштровал

и строил в камне город ураганов.

Ни уркаганов, ни чумных воров,

Ни лапотников, стибривших калоши…

Как ни крути, гроза для дураков —

Был Пётр Первый всё-таки хороший.

Сэлинджер

Стержень жал.

Авторучки ломал

одну за другой,

перемазался пастой,

махая бейсбольной битой,

чем-то рассерженный,

поругавшись с чужой женой,

не сермяжною правдой,

а хваткой железной,

Сэлинджер

полз, как тень от ёлки

ползёт под кремлёвской стеной,

дрожью ржи к Селигеру —

Сырдарьёй по Онежской

стерляджи.

Кома

Ты в коме, друг мой милый, ты в коме.

И жаль, что не слышит никто нас, кроме

пера, рисующего на рулоне

бумаги

мыслей нездешних дрожь.

Ты в коме, милый друг, ты в коме —

и потому ещё живёшь.

Повторения

Я не боюсь повторов.

Пусть потом

всё то же повторят,

как повторяю

и я сейчас.

Пусть каждый новый голос

окрасит свет.

Пусть повторится свет.

Я не боюсь повторов.

Они сильней, чем времени узда.

Они не терпят храмов и притворов,

им тесен мир, случившийся уже.

И потому я не боюсь повторов.

Я не боюсь приставок сладких «лже».

Пусть списком бесконечных приговоров

жизнь будет длиться, вториться, расти.

И нету зол, способных повторенье

прервать.

Из одного стихотворенья,

из капли света можно воссоздать

все бывшие,

все вечные творенья.

Турецкий чай

Пока я в турке чай варил —

мои турчанки постарели.

Опять идти на Измаил?

Вы что, рехнулись, в самом деле?

Так путать эти времена,

как будто только что приплыли

искать какого-то руна.

Пока турчанки чай варили.

В Египте вызрело зерно,

смешалось с горечью и солью.

Какое, чёрт возьми, руно?

Взмывали паруса по взморью.

Пока в Египте кофе зрел,

турчанки также чай варили.

Израиль, Измаил горел,

от крови варвары хмелели.

Носами тыкались в пески,

напарываясь дном на скалы,

не заплывая за буйки,

где ходят по морю кошмары,

меняя шкурки для эпох:

то мрак, то лёд, то пламень серный,

то над землёй не добрый Бог,

а зверь какой-то иноверный,

стальная длань других планет,

конец, представить только, Света!..

– Как должен вывернуться свет,

чтобы себе представить это?

А так, всё было как всегда —

турчанки, чай, турецкий кофе.

Среди песка и скал вода,

луна в оливковом сиропе.

Между двух гробов

Был озадачен Моисей

на сорок лет вопросом:

Куда ему со сворой всей,

ободранной и бо́сой,

готовой даже то украсть,

чего в помине нет?

Что значит здесь

добро и страсть,

огонь и белый свет?

Куда вести толпу рабов,

а главное – зачем

метаться между двух гробов

и двух похожих стен?

Пускай плодятся, пусть пасут

овец и шерсть прядут.

Задача не разбить сосуд,

не проронить минут

в пустые поиски чудес,

дающих задарма

прекрасных жён, пшеницы вес,

покоя и ума.

История

История. Подзорная труба

повёрнута, показывая глазу

картинку, где пестрящая толпа

при уменьшеньи сплющивает массу

до серости шинельного пятна.

История не терпит точных хроник

(нельзя увидеть истину со дна)

и требует участья посторонних,

завременных, и лучше если за

пространственных взирателей.

Чем дальше – тем точнее.

Но где ж их взять? И пишут, как умея,

её на свой, подобострастный лад

татарин, немец, русский, два еврея

для вечной славы и земных наград.

История. Я с этой бабой в ссоре.

Куда ни глянь – то пудра, то подвох.

С ней даже Пушкин нахлебался горя

и про Петра закончить в срок не смог.

…………………………………………

История. Она на всех одна.

Но каждый видит только то, что хочет,

что выгодно, что не достать со дна

(не донырнуть). И страстный почерк прочит

забвение, венчающее смерть.

Зачем нам знать, что правых нет и битых,

что зло с добром, как зеркало с лицом.

И кто кому на самом деле корчит

какие роли, кто кого венцом

или колечком нимба наделяет?

Чем лучше бить, началом иль концом,

ведь что из них есть что – никто не знает.

Порой мне кажется, что серое пятно

умеет думать. Масса, как одно

живое существо. И, с точки зренья массы,

пусть черепашьим ходом – миг за век —

добро и зло меняются местами.

И полумесяцы становятся крестами,

кресты растут до сатанинских звёзд.

Чревоугодия сменяются на пост,

а пост на тост. Священными местами

меняется буддистский храм любви

с аскетами; рубцуют до крови́ себя плетьми

по обнажённым спинам.

И вновь отец соперничает с сыном

за первенство. И кто ж из них первей?

Тот был вчера, а этот стал сегодня.

Кто впереди? И если преисподня

страшнее неба, то зачем пути,

из праха начинаясь, в нём же вянут…

И вечный поиск признаков души,

напутствие: ступай и не греши,

и тяжесть черепа на руку оперши,

в сомнениях теряться не устанут,

как мячик теннисный, пока не канет в аут,

за ту черту, где правды нет и лжи.

За ту мечту, где будут хороши

и ласковы встречающие предки?

Невыносимее, чем жить в грудинной клетке,

помыслить о бессмертии людском.

Тут пульса стук сродни секундной стрелке,

таинственней летающей тарелки

удары рифмы по роялю вен.

Календари, долготы и широты —

когда бы Моцарт положил на ноты,