Безвременье - [13]

сорвались бы с линеек и орбит.

И прошлое Иванушкой из лука

пустилось бы в неведомую даль.

И хронологий круговая скука

развеялась как пьяная печаль.

Нет ничего в божественном порядке

загадочного. Мы играем в прятки

и видим прошлое линованным в квадрат.

На будущее хмуримся сердито,

так, словно там яйцо с иглой зарыто.

Кому-то – ад кромешный. А кому-то —

любой каприз и золота два пуда.

Как шулера заламываем карты,

помеченные праведной рукой,

лишь бы не видеть крап: никто другой

земной судьбой давно не управляет.

Историю тасуем, как хотим,

чтоб завтра сдать в угоду аппетита.

Сердечный тик и так неотвратим,

и дверь наверх по-прежнему открыта.

200 лет спустя

Солнце в сметане.

Сияньем востока – на Снежеть.

В русском стакане,

гранёном петровской прямой,

кружится медленно мелкая снежная нежить,

волны седые играют когтистой кормой.

Топи засохнут когда-нибудь, выцветет хвоя,

жёлтым песком захлебнётся глазастая Русь.

В пёстром кафтане восточносибирского кроя,

с уткой пекинской под ручку какой-нибудь гусь

выйдет на дюну вальяжно и, щурясь, заметит:

– Где тут те реки, леса те, поля те, теля?

Жизнь продолжается.

Люди как малые дети

на карусели

косели, русели, смуглели,

как на планете,

названье которой Земля.

Капуста

Может быть, не туда я пускаю жизнь?

Может быть, не так расплетаю сети?

Если время ползёт, как прозрачный слизень,

истекая нежностью в белом свете,

по листу капусты, в росе зарниц,

в перепонках слуха, как тот хрусталик,

зародившийся в красном тепле глазниц

и увидевший мир расписным как Палех.

Лопоухий глобус, за ним другой.

По шеренге длинной – носами в темя.

И ряды, прогнувшиеся дугой,

огибая землю, смыкают время.

Разорвать бы мне тот капустный круг,

землянично-солнечный и зелёный,

на один единственный сердца стук.

Так подсолнух мысли глядит на звук,

им самим когда-то произнесённый.

Иероглиф

вставьте мне древки в глаза

ваших знамён полосатых

поднимите мне веки

как некогда целину

наколите мне карту

своих континентов

вождей усатых

так чтобы мог я вместить

сто эпох

в один блик

в один миг

в иероглиф

ушедший ко дну

Прогулка с Данте

Когда тебя какой-нибудь Вергилий,

или Дуранте,

или Моисей,

однажды поведёт по той дороге,

где встретишь всех, кто мыслил, как живых.

Живых настолько, что обратно «как»

вернёт тебя к тому, где жил, не зная

о вечной жизни.

Вот когда тебя,

за руку взяв иль буквой зацепив

за лацкан уха, поведут туда —

ты будешь видеть и себя другого,

живущего в пустых календарях,

насущный хлеб свой добывая всуе

и растворяя мысли в словарях.

Ты будешь видеть всё, и знать, и ведать,

и править тем, что где-то вдалеке,

в пыли межзвёздной мыслимо едва ли…

Но ни дай Бог, вернувшись в бренный мир,

в угоду страсти что-нибудь поправить

в том бесконечном зареве любви.

Стража

Не слишком ли притихли дикари?

Вкуснее стали свиньи и коровы,

чем человечинка? И, что ни говори,

войн стало меньше…

Может быть, готовы

они познать основы бытия

и, колыбель земную пересилив,

помыслить дальше, чем могла своя

живая плоть вести, глаза разинув

на всё, что можно взять, отнять, скопить,

сглотнув слюну и навострив ладони,

и поняли, что мыслить – значит жить

не по строке, записанной в законе

земном ли, Божьем? Мыслить – значит жить,

сверяясь с камертонами гармоний,

где ты лишь луч, которому творить

доверено. И нет задачи кроме,

как видя свет – вливаться в этот свет.

Но лишь едва заметив непроглядность —

лететь туда. Единственный завет.

Любовь, дарящая тот самый рай, ту радость,

в которой наши детские грехи

смешны, как двойки, вырванные с корнем,

как те низы, прослойки и верхи,

и что ещё из прошлого мы помним…

Так думал рыцарь, глядя на людей,

устав смирять их остриями взгляда.

Он был готов вступиться за детей

против других таких же, воровато

крадущихся вдоль призрачных границ,

мечтающих дорваться и добиться

земных наград и славы, чтобы ниц

пред ними все изволили склониться.

Он понимал, затишье – новый стиль

всё тех же игрищ, только нынче сила

переместилась из упругих мышц

в текучесть хитрости и склизколживость ила.

Он мог одним крылом весь этот сброд

смести с лица измученной планеты,

но твёрдо знал – борьба с животным злом

бессмысленна и не сулит победы.

Так кто же я? Зачем я так силён?

Когда не вправе изменить теченье

полков, царей, обветренных знамён

и прочих прелестей земного очертенья?

Что теплится тревожно за спиной?

Какое слово и какое дело?

Я здесь поставлен каменной стеной,

чтоб эта жизнь в ту жизнь войти не смела.

Чародей

Созревшие звёзды истекают соком,

к рукам винодела – чернильная сладость.

Как вены на белом зрачке – из-под скатерти,

где не осталось

ни нас, ни стола, ни земли, ни Вселенной.

Как здорово всё, что здесь было, мечталось!

Как время над вечностью – тлен над нетленным

величьем мгновений живых поднималось.

Как звёзды, созревшие, капали соком

в кувшин чародея, прослывшего Богом,

все сказки, все сны воплощавшего в яви.

Созвездья качаются в сточной канаве

и ядом искрятся на лезвие бритвы,

кроящей шинельную нежность молитвы.

Потом на заплаты не хватит зарплаты,

на нитку с иголкой, напёрсток с брильянтом,

на рыцаря в стали и женщину с бантом.

Голый король

Прозрев от крика детского

толпа вопила: гол!

На короля, одетого

в невидимый камзол.

И никуда не деться мне

от правоты людской,

вживаясь в стены фресками,