Безвременье - [4]

Чего же я от них хотел…

и почему они прокисли,

те щи больничные…

и вкус

металла на капусте

31

метла над улицей светала,

и в каждом взмахе листик грусти

ложился мне на одеяло…

Вот санитарка записала,

что я хочу писать о Прусте…

Она вчера запеленала

меня в крахмально-синем хрусте

с улыбкой детского оскала,

когда наслушалась в Ла-Скала,

как Демис Руссос пел о чувстве,

её халат белее сала

и Вуди Алена в искусстве.

32

С детьми уже, хлебая горя,

Лжедмитрий приближался.

Воря

ему казалась неприступней

Днепра и Волги.

Злые волки

объеденной игрались сту́пней

Сусанина.

Дни становились злей и судней.

Одетый в шкуру печенег

ел печень наших серых будней.

И в небо капала с ножа,

как снег, над льдинами кружа,

по капле каждая секунда.

В дежурном свете, нежно ржа,

к звезде, усевшись на верблюда,

копытом оставляя след,

и там – невидимы при этом,

шли ангелы… Автопортрет

вождя смотрел на нас,

секретом

и страхом собственным страша.

Когда б писал во сне, поэтом

я стал бы.

Чёрная дыра

рассвета всасывала мысли,

способность прыгать тут и там,

по крышам лазить и кустам

взбивать нахохленные перья.

Реальность гаже и тошней,

в ней невозможно даже дней

порядок лестничный нарушить.

Когда я вышел из дверей,

я оказался весь снаружи.

И силюсь вспомнить и решить

недорасслышанное слово.

Я знаю, что оно основа,

но снова начинаю, снова —

куда ступать и не грешить?

Семейная рассада

33

Итак, мы в ночь к одной из жён

таксомотором в Подмосковье.

Багажник пивом загружён,

и по щеке слеза любовья

течёт за ворот шерстяной.

Он был растроган или пьян,

петлял водитель между ям,

нас наносили на экран

лучи летящих встречных фар

сквозь морось и машинный пар.

Чем дальше осень от Москвы,

тем первобытней слякоть ночи.

И если отключить мозги,

то за окном уже ни зги,

и только двигатель клокочет,

и фары серебрят виски,

чертополохнутых обочин.

Пробиться к свету без столбов

фонарных мы уже не можем,

как будто проводок проложен

из центра по ложбинкам кожи

и по морщинам узких лбов

до зренья, до его основ.

Электрик властен и безбожен.

34

Гораздо лучше по утрам,

когда трава одета в иней

и в сером небе облак синий

скользит как шарик по ветрам.

И куст заснеженной полыни,

как хворост в сахарной муке,

ни грустью зябкою простужен,

а вышел в поле налегке,

где никому никто не нужен,

где никому никто не важен,

где никому никто не страшен.

Вот так свободно, налегке,

все оставляя вдалеке,

он отражается в реке,

а не в застывшей за ночь луже.

35

В провинциальном октябре

есть всё, что было до начала, —

там так же карканье звучало,

и так же в хрупком серебре

сосна иголками качала

и лист кружился запоздалый.

С глазурным пряником в руке

нас осень праздником встречала.

36

Приторможу. Тут мой рассказ

вильнул в запретный заповедник.

И критик, предводитель масс

читающих или последних

не масс, а при́горшней людских,

воскликнул: – «Автор этот стих

стащил у знатного поэта,

который славой окрылён,

литфондом признан, как же он

надеется, что не заметят

в словесных играх плагиат?!

Вас ждёт – литературный ад,

забвенье и позор гремучий!

Ни царь, ни чёрт, ни подлый случай,

Ни одуряющий распад

культуры не прикроют зада.

Плоды классического сада

жрецы надёжно сторожат».

37

– Спасибо за науку, дока!

Как орден в лацкан, рифму «доктор»

воткну тебе промеж наград.

Я вор! Тем счастлив и горжусь.

Всё что люблю, беру себе —

и луч весны, и лёд крещенский,

и море горькое, и венский

батон хрустящий под рукой.

Кто вам сказал, что я другой

и радости мои иные?

Я всякий раз, как снова, рад,

встречая мысль в знакомых строчках,

как тот, любимый с детства взгляд,

как самиздатовских листочков

запретный плод. Я вор! Я тот,

кто, не найдя друзей во встречных,

нашел их между звёздных нот

гусинопёрых и подсвечных,

завитых ловким вензельком,

строфой отточенной, калёной…

Мне с ними лучше, чем с тобой,

великий критик, опылённый

библиотечной сединой.

Никто из тех, с кем я играю,

не соблюдал законов рая

литературных вожаков.

Их веселил мотив оков,

которым титулы бренчали,

они не видели врагов,

по собеседникам скучали…

Порой себя надеждой льщу,

что на пиру их угощу,

как и меня здесь угощали.

Пир мысли! Лучший из пиров!

Собранье знатных шулеров

играет миром в полкасанья.

Всё остальное – мутный сон.

Подайте рябчика, гарсон!

38

Привет вам, энная жена

героя нашего рассказа.

Мы привезли вина и мяса.

И, мрак оставив у окна,

в теплично-кухонной истоме,

в пылу горелок голубых

сидим, глядим на подоконник,

на кактус, пальму и других

цветочков грустную рассаду…

губную нюхаем помаду,

стерев ее со щёк своих.

О, жены бывшие, – мечты,

не воплотившиеся в чудо.

Где тайны прежней красоты

и нежный трепетный рассудок

пускали робкие ростки

в другую жизнь – горшки, посуда,

подтяжки, краска и клыки.

Не опечаленный картиной,

воспринимая всё как есть,

герой наш начал жадно есть

картошку с луком и свининой.

Не забывал, конечно, пить

и говорить пустые звуки,

и не было ни зла, ни скуки,

в его стремленьи угодить

давно растраченным проказам.

Читать газеты прошлых лет

или сегодняшнюю прессу —

ему теперь без интересу.

Один секрет – секретов нет.

Всё наперед давно известно.

Ни просмотреть, ни потерять,

ни в историческом забвенье

и ни в сегодняшнем дыму

ни одного стихотворенья.

Вот разве только что чуму,

раздор, позор, войну, измену,

любовь за выгодную цену.

Он знал об этом. Знал и я.