Безутешная плоть - [43]

– Трудотерапия, – усмехается кузина. – Тебе полезно.

Ты тут же обижаешься, решив, что нехорошо так обращаться с выздоравливающими. Жизнь в Европе нисколько не исправила кузину, а если что и изменилось, так только манеры стали хуже. Ты продолжаешь улыбаться во все лицо. Внутри у тебя все трясется от раздражения.

На кухне под раковиной масляные скользкие лужицы. В гуще извиваются черные блестящие черви. Сушилка для посуды по краям проржавела. Стоит кислый запах. При виде такой гнили и запущенности, точно как у вдовы Маньянги, руки у тебя чешутся взять тряпку и щетку. Кузине, похоже, нипочем. Повернувшись спиной к грязи, она спрашивает, что произошло за день.

– Все в порядке, Мха-мха[23], – уверяет ее Май Така.

– Никаких проблем? – не унимается Ньяша. – Совсем никаких?

– Единственная проблема в том, что их вовсе нет, Май Анесу[24], – отвечает Май Така, пытаясь притвориться ворчливой. – Которые с семинара, все съели, вот беда, – с гордостью продолжает она. – Что они себе думают? Им тут гостиница? Они ведь говорят, что приходят сюда чему-то учиться, так ведь? Чему-то, чему вы хотите их научить. А не кушать, как политики и те, кто за них голосует на собраниях. Хочу как-нибудь приготовить им что-нибудь невкусное, чтобы они не только ели и ели. Но им очень нравится моя стряпня. Когда так ешь, вряд ли пришел учиться.

– О, они научатся, уверяю тебя, – усмехается Ньяша, довольная, что тех, кого она бросила, поехав за тобой в больницу, покормили, и продолжает, бросив взгляд в твою сторону: – Вот поэтому Май Така и получила прозвище Чудо. Май Така, еще раз спрашиваю. – Она задумчиво смотрит на маленькую, круглую женщину. – Ты уверена, что у тебя там внутри ничего нет?

– Разве я уже не Така? – отвечает служанка. – Зачем мне беременеть, Мха-мха? Когда у вас столько для меня дел?

– Вообще-то должны были прийти водопроводчики, уже не смешно. – Ньяша как будто уже забыла о семинаре. Сменив таким образом тему, кузина кивком зовет тебя в гостиную. – Она копится в трещинах, вода, я имею в виду, и когда доски набухают, капает, сколько бы ты ни вытирала. В любом случае, – смеется кузина так, как будто у нее кашель, – вот доказательство. Я всегда подозревала, что кухни вовсе не то, чем притворяются. Бедная Май Така! Это же не должно быть приговором. Ни одна женщина не должна там находиться, если только сама не хочет. Я самая счастливая на свете, ведь у меня есть человек, который живет тут и готовит за меня.

– Да, мы должны понять, что мужчинам тоже полагается проявлять побольше доброй воли, – улыбается двоюродный зять. У него незнакомый легкий акцент. – А значит, моя самая лучшая на свете жена, скажи, что мне приготовить на ужин?

Ньяша заказывает отбивные и спрашивает, сколько там участников, чтобы при необходимости включить и их.

Двоюродный зять заявляет, что пойдет посчитает, а потом займется на кухне.

Дети опять сгрудились вокруг Ньяши, и она падает на диван.

– Анесу, поздоровайся с тетей Тамбу. Майгуру Тамбудзай, – наставляет она. – Ты тоже, Панаше. Здесь, дети, мы на улице говорим «Добро пожаловать», а в доме «Здравствуйте». И похлопаем в ладоши, как я вам показывала. У всех надо спрашивать «Как поживаете?».

– Ньяма чиромбове, Майгуру.

Леон, который так и не вышел из комнаты, приступает к ритуалу – симпатичным жестом складывает руки, с тихим, теплым звуком хлопает.

Дети повторяют за отцом.

– Ты должна говорить «ньяма шеве», потому что ты девочка, – наставляет Ньяша Анесу, переводя на тебя полный ужаса взгляд.

– Почему? – спрашивает Анесу и, не получив ответа, повторяет: – Ньяма чиромбове. Почему девочкам надо так говорить? Почему девочки иначе хлопают в ладоши? – упорствует она.

Ньяша задумывается, а потом отвечает:

– Знаешь, разумного ответа на это нет. Так что лучше реши сама.

– Я решила!

– Сейчас увидишь, что будет.

– Я решила! Я решила, а ничего не случилось.

– Как поживаешь, Банамунини? – спрашиваешь ты двоюродного зятя, поскольку ты на несколько месяцев старше Ньяши.

Ты интересуешься, откуда он, и делаешь комплимент его произношению на шона.

– Спасибо отцу Ньяши, – отвечает зять.

Оживляясь, Ньяша довольно кивает.

– У немцев необыкновенная способность подлаживать органы речи к наиболее трудным сочетаниям согласных в нашем языке.

– Мой тесть – единственный, кто слушает меня на шона, – продолжает Леон таким тоном, что трудно понять: он благодарен тестю, который обращает на него внимание, или злится на всех остальных, потому что они на него внимания не обращают.

– Даже дома, – заключает двоюродный зять. – Хоть мой шона лучше их английского, все говорят со мной на колониальном языке.

– Ты был там! – восклицаешь ты. – Бабамунини, ты ездил туда, в деревню?

– Мой тесть очень мудрый человек. Он настоял на том, чтобы я вручил ему лобола[25] за Ньяшу там.

Кузина обнимает дочь за шею.

– Знаешь, сколько запросил папа? – спрашивает она с беспечной усмешкой. – Конечно, трудно понять, сколько надо. А он всегда считал, что за меня вообще нельзя назначать никакой лобола, потому что все равно придется возвращать. Поэтому он попросил символические сто марок.

Тебя коробит, когда ты слышишь ничтожную сумму, но ты стараешься этого не показать, а Ньяша с горечью продолжает: