Безумие - [61]
Сестра к тому времени уже пришла.
— Развяжи Дамяна! — сказал я сестре и кивнул на кровать.
— Но он же совсем бешеный, доктор, — шутливо укорила меня сестра, глядя поверх очков.
— Так и я бешеный! — злобно процедил я и почти грубо схватил ее за плечи. Взгляд пожилой сестры стал испуганным. Она восприняла все всерьез. Я отодвинул ее в сторону, как невесомую куклу, прошел мимо к выходу из палаты. — И я бешеный, — сказал я еще раз, — что, и меня будешь вязать? — эти слова вырвались с грубой насмешкой. Я направился вон из корпуса.
Ив быстро шагала за мной. Мне казалось, что она смотрела на меня с некоторым одобрением. Мы вошли в мой кабинет, я залез в стол, достал бутылку виски, поднес горлышко ко рту и долго пил. Потом извлек два стакана и налил нам обоим. Так уже было гораздо лучше.
Атанас Наков
Я уже не чувствовал себя богом Дионисом с чашей вина и свитой из резвящихся сатиров. Я был измученным усталостью врачом, который хотел лишь одного — присесть и отдохнуть. Меня это не пугало. Страшило другое — я не видел перед собой ничего значимого. По ночам я иногда вспоминал, что моя молодость перевалила за середину и что после нее грядет только грустный сумрак, в котором будут маячить лишь неясные тени печальных и скучных иллюзий.
Я знал, что научусь врать самому себе и буду верить, что события моей жизни и есть самое важное в мире. Наберусь опыта тем скучным и отвратительным образом, каким набираются палачи и провинциальные лекари. Не то, чтобы я был знаком с палачами. Но ясно себе их представлял. Они были неторопливыми и рассудительными, каких только человеческих ужасов ни повидавшими. Как и сельские эскулапы. Так что…
По сути я был обыкновенным сельским врачом. Но работал не со славными деревенскими стариками, а с психбольными в громадной Больнице. И это было совсем невесело, хотя каждый день, даже по десять раз на дню, меня забавляли и веселили странные случаи и невероятные истории, рождаемые в Больнице Безумием. Но мой смех был грустным. Мои любимые сумасшедшие — такие несчастные и счастливые в своем безумии, блаженные, ни с кем не сравнимые — все они были жалкими горемыками.
Я глотал жизнь, запивая ее большим количеством алкоголя, и двигался вперед. Иногда, сидя в каком-нибудь уютном кабинете Больницы, я чувствовал себя старым священнослужителем какой-то очень странной религии. В такие моменты я был умиротворен и ощущал грустную радость.
Я часто гулял.
Гулял по аллеям Больницы, среди корпусов и огромных деревьев, а некоторые из них — внушительные акации — были с огромными, как испанские камы, шипами. Порой в послеобеденные часы, когда Больница дышала кротко, как уставшая старая женщина, мне было там хорошо.
Я гулял.
Однажды, во время очередного дежурства, которых было, по крайней мере, пять в месяц, я бродил по сухим аллеям. Тишина психиатрической клиники в сельской местности неповторима. Любая тишина неповторима, но эта — особенно тягостна. Потому что в нее время от времени врезается ужасный, нечеловеческий крик, издаваемый каким-нибудь пациентом.
Ты вслушиваешься, стараешься угадать, из какого отделения он мог донестись, и идешь дальше, отмечая в уме, что надо бы сходить в это отделение и сделать замечание сестрам, мол, «Примите меры!» И это все, что ты можешь сказать усталым, тяжелым голосом. И сестры послушно разбегутся по своим делам.
Но когда они действительно решают навести порядок в отделении, все становится на свои места. Крики исчезают. У сестер есть свои тайны, которые неведомы молодым врачам, они располагают своим арсеналом средств для наведения порядка. Чаще всего они самовольно завышают всем дозы. Немножко. Добавляют хлоразин в маленькие мисочки, в которых разносят лекарства. 50 миллиграмм дополнительного спокойствия. И Больница затихает.
Так я бродил в этот день, бродил, опьянев от последних теплых лучей, которые сентябрь доставал откуда-то и спокойно раздавал своим кротким детям — сумасшедшим. И я был таким же. Сумасшедшим в белом халате, распустившимся и размякшим, запутавшимся в своей жизни молодым человеком, который считает себя стариком, не знает, зачем живет и куда движется, но все равно он все время в пути — в кружении вокруг Больницы, как Бог, либо шут, все едино.
Под одной раскидистой акацией я увидел Атанаса Накова. Этот маленький человечек меня всегда смущал. Его невозможно было понять. Иногда я проходил мимо него, не останавливаясь, но оставался с неприятным, навязчивым чувством, что за мной по пятам крадется собака. Она не свирепая и не лает. Только молчит и зловеще смотрит на тебя своими желтыми глазами.
Атанас был маленьким и походил на клубок тряпок. Даже его голова, с маленькими свирепыми глазками и торчащей во все стороны желтовато-сивой растительностью, тоже была как будто тряпичная. Щетинистый тряпичный человечек с тридцатилетней шизофренией — это и был Атанас Наков. Худой, как обглоданная кость, подпоясанный бечевкой, постоянно бормочущий что-то себе под нос. Странности его поведения я описывал в его анамнезах минимум пять раз.
Он меня тревожил: был неестественно спокойным, имел очень нехороший взгляд и как будто затаил зло. Бродил туда-сюда в своей обычной манере и что-то бормотал о золотом гвозде, который был вживлен в его локоть. Уж не знаю, сидел ли в нем этот гвоздь на самом деле или нет.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.
Безымянный герой романа С. Игова «Олени» — в мировой словесности не одинок. Гётевский Вертер; Треплев из «Чайки» Чехова; «великий Гэтсби» Скотта Фицджеральда… История несовместности иллюзорной мечты и «тысячелетия на дворе» — многолика и бесконечна. Еще одна подобная история, весьма небанально изложенная, — и составляет содержание романа. «Тот непонятный ужас, который я пережил прошлым летом, показался мне знаком того, что человек никуда не может скрыться от реального ужаса действительности», — говорит его герой.
Две повести Виктора Паскова, составившие эту книгу, — своеобразный диалог автора с самим собой. А два ее героя — два мальчика, умные не по годам, — две «модели», сегодня еще более явные, чем тридцать лет назад. Ребенок таков, каков мир и люди в нем. Фарисейство и ложь, в которых проходит жизнь Александра («Незрелые убийства»), — и открытость и честность, дарованные Виктору («Баллада о Георге Хениге»). Год спустя после опубликования первой повести (1986), в которой были увидены лишь цинизм и скандальность, а на самом деле — горечь и трезвость, — Пасков сам себе (и своим читателям!) ответил «Балладой…», с этим ее почти наивным романтизмом, также не исключившим ни трезвости, ни реалистичности, но осененным честью и благородством.
Знаменитый роман Теодоры Димовой по счастливому стечению обстоятельств написан в Болгарии. Хотя, как кажется, мог бы появиться в любой из тех стран мира, которые сегодня принято называть «цивилизованными». Например — в России… Роман Димовой написан с цветаевской неистовостью и бесстрашием — и с цветаевской исповедальностью. С неженской — тоже цветаевской — силой. Впрочем, как знать… Может, как раз — женской. Недаром роман называется «Матери».
«Это — мираж, дым, фикция!.. Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует!.. Разруха сидит… в головах!» Этот несуществующий эпиграф к роману Владимира Зарева — из повести Булгакова «Собачье сердце». Зарев рассказывает историю двойного фиаско: абсолютно вписавшегося в «новую жизнь» бизнесмена Бояна Тилева и столь же абсолютно не вписавшегося в нее писателя Мартина Сестримского. Их жизни воссозданы с почти документалистской тщательностью, снимающей опасность примитивного морализаторства.