Без вести... - [3]

Докладчик вдруг громко высморкался в платок и выпалил скороговоркой:

— Заканчивая, я обращаюсь к вам, господа, с призывом: кто не хочет прозябать без пользы, вступайте в Народно-трудовой союз.

В разных концах зала раздались жидкие хлопки, шум, несвязные выкрики. Комендант застучал карандашом по столу, призывая к порядку и тишине. Под шумок Иннокентий сходил в буфет, на их столе появились бутылка крепкого пива, бутерброды с колбасой.

Комендант все стучал карандашом, а в зале громче звенели стаканы. Милославский предоставил слово американцу.

— Господа, «Американский комитет освобождения порабощенных народов Восточной Европы» полностью одобряет и поддерживает цели Народно-трудового союза, так блистательно изложенные представителем этой организации, господином Гаремским...

Американец долго толковал о «трудной миссии освобождения человечества», о защите свободы, а зал жил своими заботами, шумел, бутылки наклонялись все чаще.

— Кеша, — пьяно заговорил Николай — ты, брат, прости, виноват я... Нет меня в живых на земле, понимаешь, нет для всех, которые дома. Отрезанный ломоть... А ты рану разбередил: домой, вишь, съездил во сне...

— Ты, паря, это брось. Я не в обиде... Не во сне бы съездить, а взаправду.

— Охота?

— Бывает.

— И у меня такие мысли случаются... Эх, оставим это.

Сергей затянул чистым и звонким баритоном любимую песню друга:

Славное море, священный Байкал,

Славный корабль — омулевая бочка.

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко.

— Может, уйдем отсюда? — вдруг предложил Николай.

— Куда?

— Хоть к бесу. Тошно, понимаешь.

Прожит еще один день. Воскресенье, парни еще спят...

Лесопильный завод, на котором работали Иннокентий Каргапольцев и его товарищи, стоял на берегу. Отсюда лесоматериалы отправляются во многие города Западной Германии, и, прежде всего, в Мюнхен и Нюренберг, для нужд судостроительной, угольной и мебельной промышленности.

Рано утром, когда пилы еще не визжат, а транспортеры не грохочут, окрестности завода похожи на дачные места. А если прийти совсем-совсем рано, то можно услышать соловья и разноголосый птичий хор. На берегу речки можно посидеть с удочкой, поймать судака, форель или окуня. Под соснами и елями — совсем как на русской земле — грибы.

В семь часов утра окрестности завода наполняются скрежетом и грохотом, визгом и громыханием, лязгом. Вся окружающая природа сразу блекнет и сереет.

После заводского гудка полным хозяином здешних мест становится управляющий, немец Людвиг Биндер. Маленький и толстый, он ходит в желтых хромовых сапогах, начищенных до блеска, и в бриджах.

Во время войны Людвиг Биндер служил в карательном батальоне «Нахтигаль» или по-русски «Соловей». Этот самый «Нахтигаль» тысячами расстреливал и истязал евреев. «Нахтигаль» с особой яростью истреблял тех, кого хватали как коммунистов.

Конечно, Биндер уже не похвалялся, не рассказывал больше о своих подвигах во Львовском гетто, где он, по слухам, сильно нажился, грабя свои жертвы. Наоборот, по его словам, он чуть ли не добровольно сдался советским партизанам и в русском плену был даже активным борцом против гитлеризма. Русским беженцам он говорил:

— Ви есть победитель. Должны зер хорошо работа. Ви должны проявиль забота о побежденных. Вь етом надо выразить ваша идея — гуманизмус...

Вот и нынче он обратился с этими словами к Иннокентию, Николаю, Сергею и другим рабочим, которые баграми выволакивали из воды тяжелые бревна, скатывали в штабеля.

Сергей выпрямился, смахнул рукавицей пот с лица, со злостью поглядел на Биндера.

— Бурдюк с г...., — тихо сквозь зубы процедил Сергей.

Управляющий не понял, но, должно быть, догадался, что это были за слова. Спросил потихоньку у Нечипорчука, что они значат.

— Ви есть красный русский агент, ви забиль, где ви есть...

Лицо управляющего покрылось бурыми пятнами, он кричал громко, с визгом и мелкие капли слюны летели в лицо Сергею. А Сергей стоял по-солдатски прямо, спокойно. Только глаза его сузились в щелки.

Спокойствие Пронькина окончательно взбесило Биндера. Он развернулся и ударил Сергея по лицу, затем еще и еще...

Сергей мог одним ударом свалить с ног толстого немца. Но он не поднял руку: хозяин может жестоко отомстить, а Сергея никто не защитит.

Биндер вдобавок оштрафовал Сергея на недельный заработок.

Пятьдесят марок штрафа — не шутка, но перебиться без них как-нибудь можно. Друзья помогут. А чем утешить оскорбленное самолюбие, чем смыть унижение?

Сергей потер горевшие огнем щеки и, не глядя на товарищей, приступил к работе. Они тоже отводили взгляд от него, стыдясь своей слабости и униженности: с ненавистью смотрели вслед Нечипорчуку, который как ни в чем ни бывало семенил за хозяином.

— Этого подлеца я знаю с сорок третьего года, — нарушил тяжкое молчание Огарков. — Мы вместе с ним были в лагере Травники.

Сказал, и вдруг смутился, замолчал: ведь в польской деревне Травники в том году размещался учебный лагерь «СС». Как теперь скажешь об этом друзьям, как им объяснишь, почему он был в том эсэсовском лагере?

— Ну, а дальше? Где разошлись ваши дорожки? — спросил кто-то.

Огарков отмолчался, будто не расслышал. Завыл заводской гудок. Каргапольцев, Огарков и Пронькин уселись на бревнах, принялись за хлеб и колбасу, за жидкий чаек из термоса: жили вместе, ели и пили тоже вместе.