– Святая мать… я, вроде, живу, как следует… Не получаю удовольствия от страданий, не беру чужого, тружусь усердно… Надеюсь, ты мною довольна. Дай силы дальше жить и работать – ничего другого не прошу, остальное сделаю сам.
Он глянул на скульптуру. Мраморная Леонора не изменилась в лице, но Хармон, видать, попривык к ней. Ему подумалось, что теперь Праматерь смотрит теплее.
Хармон вспомнил о письме и вынул конверт, подсел поближе к масляной лампе на одной из колонн.
– Кто пишет тебе, друг мой? – раздался сзади мягкий голос, и человек в синем плаще опустился на скамью рядом с торговцем.
Ооо. Хармон Паула Роджер знался с великим множеством людей – всяких, разномастных: стражников, крестьян, благородных, ремесленников, купцов, игроков, воров. Человек, что сел рядом с ним, отличался ото всех. С любым другим Хармон Паула говорил бы на языке собеседника, а с падре Давидом выходило совсем иначе.
Хармон пожал ему руку, а после обнял.
– Рад встретить тебя, – сказал Давид, – и в особенности рад встрече в священной обители.
– Да я это… – Хармон отчего-то застеснялся. – Я давно уж в храме не был, и решил вот…
– Послушать веление сердца? – падре улыбнулся, морщинки у его глаз образовали лукавые лучики. – Я знаю, ты этих слов не терпишь. Во всем должен быть смысл, а?
– Ну…
– Во всем и есть смысл, поверь. Просто мы не всегда его знаем… Как идут твои дела? Какими новостями порадуешь?
Кому другому Хармон тут же выдал бы слушок того сорта, какой зацепил бы человека, и тот воскликнул бы восторженно: «Да, да, истинная правда! Вот и я о том же!», – и дальше говорил бы он, а Хармон слушал. Но падре Давиду торговец рассказал сперва про шелковый голод в Литленде, потом – про пьянчугу Доксета и про нового наемника, и о грабителеях в Шестимильном лесу… Хармон долго говорил, не умолкая, а Давид где улыбался, где хмурился, где покачивал головой.
– Зачем ты отпустил главаря шайки? – спросил падре.
– Ну, а надо было зарезать его?.. Я же не лорд, чтобы судить.
– Я и не говорил, что ты сделал неверно. Просто любопытно, отчего ты поступил именно так.
– Знаешь, – по правде сознался Хармон, – бывают такие хороводы, в какие я влезать не хочу. Я взял монету; завтра, может статься, с меня возьмут монету, а после, возможно, снова я. Эта пляска мне знакома. Но вот если сегодня по моему приказу Джоакин перережет чью-то глотку, то завтра… Словом, неспокойно мне будет завтра, понимаешь?
Давид покивал.
– А охранник твой новый, говоришь, хорош?
– Весьма, – Хармон рассказал коротко историю Джоакина, прибавил в конце: – Только больно уж фантазер. Намечтает себе этакого: он, видишь, замок себе будущий запланировал.
– Бедняга, – печально молвил падре. – Если бы парень жил в грязи и при том о ней же, родимой, и думал – был бы много счастливее.
Хармон уважительно улыбнулся.
– Вы, святые проводники, умеете слова наизнанку выворачивать, этого у вас не отнимешь. Нет, смотри, я вот о чем. У тебя есть золотой эфес, и ты хочешь, чтобы через год был не один, а три эфеса. Вот это я понимаю, умное желание. А коли имущества на агатку, а мечтаний – на баронство, то это же мучение. Мимо любого замка проезжаешь, каждую карету видишь – и всякий раз завидуешь. Все равно, что евнуху в бордель зайти… уж прости, падре, что в храме о таком заговорил.
– Умное желание… – Давид усмехнулся. – Ловко сказано, Хармон, не зря люблю беседы с тобой. Только знаешь, не бывает такого. Человек не выбирает, чего ему желать – умный ли, глупый ли. Желания приходят, как голод или жажда. Весь твой выбор – выполнить желание или нет. Еще можно просто закрыть на него глаза, позабыть о нем.
– Чем плохой выбор? К чему мечтать о том, чего не сможешь получить?
– По моим скромным наблюдениям, из людей живее те, которые желают и мечтают. А иные, ничего не желающие, будто бы спят.
Хармон возразил, распаляясь. Давид развел ладонями и ответил:
– Я лишь сказал мои рассуждения, а истина одним богам известна. И так может быть, что ты прав, и так может статься, что мы оба.
Торговец еще возразил, но вскоре понял, что спорит уже с самим собой, и умолк. Отчего выходит так, что, беседуя с падре, Хармон всегда чувствует себя глупым юнцом? А еще занятнее то, что Хармону это как будто бы по душе.
– Какими судьбами ты в Излучине? – спросил он Давида. – Со мной-то понятно, еду своим путем, дела монеты… А ты как, тоже из Ниара, от сизого мора бежишь?
– Не от… Навстречу.
– То есть как – навстречу?
Падре пояснил. Он остановился на ночлег в доме Излучинского аббата с тем, чтобы утром выехать дальше на восток и, спустя два дня, оказаться в охваченном мором Ниаре.
Хармон уставился на него.
– От мора, падре, синие плащи не спасают. Я видал и больных проводников, и мертвых видал, и очень уж не хотел бы тебя увидать среди них.
– Я и не надеюсь на божью защиту. Мор послан разным людям, с чего мне считать, что я отличаюсь от них.
– Тогда – зачем?!
Давид сложил перед грудью ладони и промолчал.
– А… Думаешь, поможешь им? – с укоризной проворчал Хармон. – Не поможешь, только себя погубишь. Мало, что ли, благородных перемерло? Смолденский барон в позапрошлом году околел. Люди рассказывали: в гробу лежал страшный, синие губы, фиолетовая морда, будто в черничном соку. Было бы средство от мора – знать бы любые деньги за него платила! Только мрут знатные так же шустро, как и чернь. Раз, два, три – прощай родимый!
