Без музыки - [58]

Ларин потер переносицу… Кашлял он скорее по привычке.

— Я и сам в те ящики года два не заглядывал… Может, и разговор впустую — хлам один. Вот к зиме соберусь, непременно порядок наведу. Тогда и… — Ларин запнулся, поскреб сухонький подбородок. — Н-да, с делами хозяйскими управимся. И вам удобно — напишете что-нибудь.

Откровенный отказ, ужимки, присказки раздосадовали и обозлили. Максим покраснел:

— Я ведь как лучше хотел.

— Понимаем, — Ларин глянул в зеркальце, закивал своему отражению. — Нам хуже тоже ни к чему — свой интерес имеем.

У конторы было по-прежнему безлюдно. Ларин с кряхтеньем вылез из машины, какое-то время постоял, старательно растирая спину. Н-да, годы.

Ветер сник. Сила, что час назад рвала створки окон, заставляла гудеть витые плетни, вьюжила пыль над огородом, а затем разом передалась в упругий и звонкий дождь, сила та вдруг иссякла, и над землей повисла прозрачная паутина брызг.

— Значит, на том и разговору конец?

Они еще стоят у машины. Севостьян Тимофеевич щурится на Максима, качает головой:

— Вам решать, вы человек заинтересованный.

— А вы, значит, нет?

— Я? — Ларин потянул носом. — Я интерес свой на людях держу. Желает человек хозяевать, милости прошу. Для крепкого крестьянина завсегда дело найдется. Может, и не так что говорю — поправьте.

— Упаси бог, упаси бог, Севостьян Тимофеевич. Машиной у вас не разживусь до Колятина?

— Ну, Максим Семеныч, вы нас обижаете. Столичный человек всем гостям гость. Петруша вас мигом доставит. Федору Акимычу привет передайте. Скажите, ко вторнику наведаюсь.

— Передам… Привет всегда передать приятно.

Шофер, человек с квадратными челюстями и смоляным чубом, на вопрос, он ли Петруша, поежился (дождь загнал его в машину, и он успел задремать), чуть заметно повел плечом:

— Мы.

— Вот и отлично. Мне до Колятина, Ларин распорядился.

— Учтем, — обронил Петруша назидательно и завел машину.

Максим еще раз оглянулся на контору, окна второго этажа распахнуты настежь. Он был почти уверен, что Ларин из глубины комнаты следит за ним. Старик остался один. Знать бы, что он скажет ему вдогонку. А ведь обязательно скажет, не удержится.

Ларин подошел к окну, посмотрел, как качается на дорожных ухабах его председательская «Волга», задумчиво потрогал задубевшие от курева и пота усы. Ларин не любил журналистов. На это были свои причины. Не сразу Севостьян Тимофеевич Ларин стал Лариным, известным и уважаемым. Были взлеты, случались падения. Ларин не верил в приметы, но ничто не проходит бесследно. С какой-то необъяснимой настойчивостью на перепутье жизненных дорог Ларин сталкивался с журналистами. О нем действительно много писали. И хотя писали больше хорошего, Ларин не переставал испытывать смутное волнение каждый раз, когда в газете или журнале замечал свое имя. Памяти не прикажешь — плохое всегда приметнее. Лет двадцать пять назад Ларин уже был председателем колхоза. Хозяйство он принял завалящее. Дела шли из рук вон плохо. А тут еще засуха. И вот тогда, несмотря на категорическое требование сдать все зерно, Ларин занизил урожайность и часть хлеба засыпал на семена.

Кто сообщил в газету, Ларин не знает до сих пор. Наутро приехали два корреспондента, а уже к вечеру дело приняло дурной оборот: Ларина вызвали в прокуратуру. Это были скверные дни, вспоминать о них Севостьян Тимофеевич не любил.

Только в обкоме дело притормозили, учли фронтовые заслуги. Секретарь обкома полистал его партбилет, заговорил спокойно, отчетливо отделяя слово от слова:

«Можно ошибиться, можно понести урон. Даже поражение возможно. Мы не боги, мы только люди. Но нет проступка тяжелее для большевика, чем обман партии. Вас следует исключить, но мы не сделаем этого. Ваше прошлое, его невозможно списать в архив. Вы обманули нас, и все-таки мы верим, что, даже совершая этот тяжелый проступок, вы думали не о себе, о людях. Запомните, Ларин, и зарубите это в своей памяти. Если партия требует сдать все зерно, опровергая тем самым вековую крестьянскую мудрость, значит, другого выхода нет. Это есть единственный шанс выжить. А жизнь — самое главное, Ларин. Надеюсь, вы это сумели понять на фронте. Возьмите партийный билет. Вам многое придется начать сначала. Партия оставляет вас в своих рядах. Найдите в себе силы пройти путь большевика с честью».

Долгие годы прошли с тех пор, и многое затерялось в памяти. И только те два журналиста да секретарь обкома партии будто не уходили никуда, а так и стоят перед его глазами. Ларин не любит журналистов. Затею Улыбина Севостьян Тимофеевич не одобрял. И уж вдвойне не одобрял письма в газету.

«Ты, мил человек, по земле ходи, — выговаривал он Улыбину. — Земля есть земля, ее и потрогать можно, и запах почувствовать. Родней земли-матушки ничего нет. Ее держись. Может, у Дягилева и впрямь промашка вышла, не спорю. Укажи, раз увидел. Но свою корысть из чужой беды извлекать стерегись».

То, что корысть была, Ларин не сомневался. Оттого и в суждении своем был беззлобен, но настойчив.

Улыбин втайне надеялся на поддержку Ларина. Севостьян Тимофеевич об этом догадывался. Настроение от таких мыслей случалось скверное. Ларин боялся обвинить самого себя в неискренности. Причины на этот счет имелись. Это и нервировало Севостьяна Тимофеевича. Иногда ему даже казалось: существование той самой улыбинской корысти факт отнюдь не досадный, а скорее желательный, потому как он оправдывает его, Ларина, действия. Любил ли Севостьян Тимофеевич Дягилева? Сведущему человеку такой вопрос мог показаться смешным. Они не ссорились, не выясняли на народе отношений и вообще были людьми достаточно разными, чтобы кому-то взбрело в голову их сравнивать. Однако мнение, что они не любят друг друга, среди людей бытовало, и оспаривать его никто не собирался. Как уж там получилось, кто знает? Однажды Ларину понадобился лес. Дело считалось скорым, а значит, и лес нужен был сейчас, немедленно. Имел Ларин задум три дома построить. Сговорил Севостьян Тимофеевич на стороне двух специалистов. Сговорить сговорил, а крыши нет. Тут и сошлись на единой тропочке два председателя. Ларину нужен лес, ох, как нужен. А у Дягилева этот лес есть. И какой лес!