Без музыки - [56]

— А… очень тонко.

— Я же вам говорю — голова. С большим будущим товарищ.

— Выходит, на бюро не было разногласий.

— Разногласий? — заведующий задумался. — Да как вам сказать, больше по Дягилеву. Сорокин — директор завода — настаивал на выговоре. Улыбин, говорит, может, и клеветник, но Дягилев — разбойник.

— Так и сказал?

— Точно, слово в слово. Народ у нас такой, не соскучишься.

— Ну а теперь что?

— Ничего. Дягилев работает. Сорокин ругается. Как говорится, каждый при своем интересе.

— А Улыбин?

— Улыбин? — заведующий облизал губы. — А чего с ним станется? Нормально. Выговор, он ведь не вечен, его и снять можно.

— Можно, — кивнул Максим и, пожалуй, впервые за весь разговор внимательно посмотрел на заведующего. Лицо молодое, фигура под стать лицу, подвижная, складная. Возраст сразу не определишь. И тридцать дашь — правильно, и сорок — не ошибешься. На таком лице жизнь будто в удовольствие расписалась, никак улыбка уместиться не может, даже уши захватывает.

— Разве дело только в выговоре? Существуют еще и принципы.

— Ну, положим, принципам Улыбина цена невелика, — отмахнулся заведующий.

Он был неуязвим в своей полнокровной удовлетворенности жизнью, улыбался, и даже молчание его было готово кричать: где как — не знаем, а у нас все нормально!

Вспомнив эту встречу, Максим нахмурился. Ларин не обращал на него внимания, ворошил бумаги. Делал это подчеркнуто громко, щелкал костяшками счетов, и лицо у Ларина отсутствующее — одноцветное, восковое. Не поймешь, о чем думает Ларин. Возможно, забыл о госте или выговаривает себе, что согласился на этот разговор, уступил любопытству. И хочется Ларину сказать совсем иное: «Катись, человек, на все четыре стороны, и чем раньше, тем лучше. Вот где ты у меня сидишь, гость».

Максим вытирает платком лоб — сказывается духота. «Он по-своему прав, этот хитрый старик. Меня можно упрекнуть в предвзятости. Еще там, в редакции, читая улыбинские письма, я перестал верить Тищенко. Не моя вина, что я оказался прав… Тищенко, конечно, ас, и Гречушкин мне симпатичен. Но чем глубже я постигаю мир ларинско-дягилевско-улыбинских конфликтов, тем мне становится спокойнее. Вот он, ваш Тищенко, — эталон непогрешимости, нравственный оракул. Х-ха… Как же все прелестно, король-то голый».

Максим поежился: «Неужели тщеславие движет мной? Чему я радуюсь? Чужой беде? И ехал сюда ради этих игрушечных страстей? Нелепая прихоть — наговаривать на себя. Авторитет журнала, доброе имя, наши принципы, наконец, — достаточно причин, ради них я здесь. «Прекрасно, — скажет редактор, — ваш пафос заслуживает похвалы, но что прояснила ваша поездка?» — «Мы дадим им бой». — «Кому им? Они — это мы. Вы собираетесь давать бой нам?» — «По крайней мере, теперь мы не блуждаем в потемках». — «Мой друг, — редактор не скроет горькой усмешки, — лучше покой в потемках, чем скандал при свете прожекторов».

Как все непросто! С точки зрения Улыбина, моя поездка — необходима. С точки зрения Шувалова, она — не нужна. Чередов… С ним труднее всего. Если узнает, выкладывай весомые аргументы, иначе пропал. Так вот, с его точки зрения, поездка вредна.

Кто еще?! Ах да, Гречушкин.

Дуся рассуждает просто: меня обидели, поехал Углов — несправедливо. Остается самое незначительное: спросить себя, зачем я здесь. Спасаю? Похвально. Но кого? Всего не угадаешь. В Москве и думалось и виделось иначе. А тут приехал — и на́ тебе: Ларин-старший. Опять же загадка: повезло тебе или впросак попал? Пожалуй, повезло.

Вот он передо мной сидит. Чего же я не радуюсь? Смотри на него, запоминай, про житье-бытье выпытывай. А как вернешься, непременно напиши и назови звучно: «Долг платежом красен». И чтоб было доброты невпроворот, и света через край».

— Севостьян Тимофеевич!

— Ай, — Ларин вскинулся, заморгал глазами, — извиняюсь сердечно, дела-а. Их бы к чертям собачьим послать. Не каждый день гость из Москвы наведывается… А тебя словно гвоздем пришили, сидишь и сидишь.

Максим устал от этого разговора. Он знал, что сейчас уедет, и его уже мало интересовало, заговорит ли Ларин или опять замолчит.

— Ну что ж, будете в Москве, наведывайтесь, — сказал равнодушно, без всякой надобности.

Ларин же, наоборот, встрепенулся, задвигался:

— Спасибо, уж и забыл, когда в Москве бывал, считай, лет пять. Изменилась, поди, Москва-то?

— Изменилась. Все меняется, дома, люди.

— А вы, никак, ехать собрались?

Максим отвернулся к окну, словно очнувшись от безразличия, почувствовал прилив жгучей досады:

— Собрался, Севостьян Тимофеевич.

— Так, так, — Ларин нервно погладил лысину. Погладил двумя руками, как бы расправил несуществующие волосы. — Может, по хозяйству проедем, или вам это ни к чему? — Ларин сощурился, ждал ответа.

Теперь уж и в самом деле получалась глупость. День загублен, и отказаться неловко.

— Отчего же ни к чему. Можно и по хозяйству.

— Дмитрий! Чтобы ничего не трогать на столе. Понял меня?

Слышал ли Дмитрий, был ли он дома, Ларина не интересовало. Положено сказать, и он сказал.

В машине Ларин шумно устраивается на переднем сиденье. Ругает шофера за грязь в кабине, обзывает главного агронома пиратом, зоотехника Фомой, кашляет от взлохмаченной пыли, зло плюет, и они едут.