Без музыки - [29]

Как же сказала та лесная незнакомка? Кстати, он собирался расспросить о ней Гречушкина, запамятовал. «Вы завидуете ему, он лучше вас» или что-то в этом роде. Встревоженный, одинокий человек. Таким ему показался Углов. Тут нечему завидовать, можно лишь сочувствовать. И потом эти письма. Тищенко засиделся в Москве, ему надо развеяться. Улыбинские письма — прекрасный повод. И он согласился. Ради Дягилева согласился. Он писал о нем однажды в газете. Лично ему, Тищенко, такие люди симпатичны. Сказал — обрезал. Рассусоливать не обучены. Жесткий человек. Ну и что? Зато хозяин. На этих землях не больно разживешься. А он смог. Хозяйство сколотил. Как сколотил, почему сколотил? Уж больно мы привередливы стали. Дай волю таким Улыбиным — любого под монастырь подведут.

Дело решенное — он едет. Для этого не стоило идти в гости. «Ты должен понравиться Углову». Дурак Дуся, честное слово, дурак. Мыслит отжившими категориями. С какой стати! Он придет в редакцию и скажет: «Я Тищенко. Хочу написать для вас». Не откажут. Ему не могут отказать.

К вечеру стало прохладнее, и он был доволен, что прошелся немного. На лестнице пахло валерьянкой.

— Опять! — вздохнул Тищенко.

Сосед хронический сердечник, и он уже привык к этому запаху.

Неожиданно вспомнил Шувалова. Тот тоже сердечник. И беловолосую девчонку вспомнил. Нахальная девчонка наговорила ему тогда в лесу массу дерзостей, выставила на посмешище, а он смолчал. Непостижимо! Влюблена она в Углова, без памяти влюблена, «Вот видишь, ты не зря сходил в гости».

Где-то в середине следующего дня Тищенко приехал в редакцию журнала и при солидном стечении скучающих сотрудников сказал: «Хочу для вас написать». Все, что случилось дальше, было вдохновенно и просто.

Гречушкин зашел в кабинет Углова и тоном счастливого заговорщика, которому удался государственный переворот, изложил свой бесхитростный план. Максим дал Гречушкину выговориться. Потом долго стоял у окна, смотрел, как дворник собирает опавшие каштаны.

Максим плохо знал Тищенко. После вчерашнего визита он вряд ли стал знать его лучше. Самоуверенность, категоричность таких людей Максим недолюбливал. Гречушкин называл эту черту по-своему — конкретный реализм. Солидно звучит. Так вот, конкретный реализм и сопутствующее ему брюзжание Максиму не нравились. Однако Тищенко по собственному разумению предложил поездку — это было приятно. Воскресные гости уже не выглядели столь неожиданными. И все-таки какая-то непроясненность ситуации оставалась. Сварливый и нетерпимый характер Чередова общеизвестен. Если тот пронюхает об их затее… Максим поежился. Сотрудничество в других изданиях считалось дурным тоном. Чередов не терпел совместительства. В газете роптали, однако с редакторским капризом мирились.

Такие, как Тищенко, были на особом счету. Этих людей Чередов выделял, называл резервом главного командования, гвардейцами. Конечно, Тищенко выступит в журнале под псевдонимом. Но все тайное когда-то становится явным. Об этом стоило подумать. Уж кому-кому, а Чередову характера не занимать.

Однажды на профсоюзном собрании (Максим еще работал в газете) настроились критиковать Чередова. Критиковать зло. Увлеклись, наговорили глупостей. Чередов сидел в первом ряду, прямо против трибуны, и получилось, что каждый выступающий невольно упирался взглядом в лицо редактора. Человек отводил глаза в сторону, сбивался с основной мысли, тушевался и при общем недовольстве зала уходил с трибуны. Так продолжалось несколько раз. Тогда кто-то попросил редактора пересесть на другое место. Чередов кивнул и пристроился где-то сбоку. Сидел он с лицом безразличным, закинув ногу на ногу. Так до конца собрания и не сменил этой позы. Он по-прежнему смотрел только на выступающих, жестким, неподвижным взглядом. Теперь получалось все наоборот. Кто-то просил слова, подходил к микрофону, начинал искать глазами лицо редактора и, как только находил, тут же сбивался с мысли, путался, и все повторялось. Чередов ничего не записывал, ни с кем не разговаривал.

Собрание прошло. Атака, к которой так старательно готовились месяца три, а то четыре, провалилась. Инициаторы понуро бродили по редакции, размышляли насчет предстоящих перемен. Всех волновал единственный вопрос: «Что же будет?» А было вот что.

На очередной планерке все обратили внимание на два листа бумаги. Один из них лежал под стеклом на столе редактора, другой — тоже под стеклом, но уже на столе заседаний. Бумага была очень белой, и записи на ней виделись и читались отчетливо. На каждом листе значилось восемнадцать пунктов, иначе восемнадцать критических замечаний в адрес Чередова. Под каждым замечанием стояла фамилия оратора.

Никаких передвижений в течение года не случилось. Чередов не любил скандалов. Он слишком хорошо знал людей. «Они не выдержат ожидания». Чередов не ошибся: пять человек уволились по собственному желанию.

…Наконец дворник подмел газон и пошел назад. Максим повернулся:

— Итак, вы настаиваете на поездке Тищенко?

Гречушкина смутил тон, которым это было сказано.

— Я предлагаю.

— Значит, не настаиваете. Хорошо, я так и скажу Валерию Мироновичу, что Гречушкин на вашей кандидатуре не настаивает.