Без музыки - [28]

Вот уже две недели он никак не решится принести дневники обратно в редакцию. Порой ему кажется: Кропов не так прост, о чем-то непременно догадывается. У них сложились корректные и осторожные отношения.

Кропов несколько раз спрашивал про дневники. Максим отвечал неопределенно, переводил разговор на другую тему. Глеб Кириллович не настаивал, хотя удивления своего не скрывал. Очень скоро о дневниках узнал редактор.

…Максим еще раз посмотрел на стопку исписанной бумаги, развернул ее таким образом, чтобы можно было сосчитать страницы.

— Семнадцать! Не густо.

Пронумеровал страницы, почувствовал в этом какую-то законченность, столкнул листки в ящик стола. Там у него первые пробы, пачки газет с кубинскими репортажами, рукописи без конца и начала. Максим принадлежал к категории людей, считавших, что все написанное их рукой пишется однажды и повторения иметь не может. Не пригодилось сейчас, пригодится позже — пусть лежит. Сочиненное таким образом было забыто и перезабыто тысячу раз. Однако культ неприкосновенности возобладал, и ненужный хлам продолжал лежать годами. Бесцельно полистал бумаги и, уже в какой раз, подумал, что все это стоит сжечь.

А еще подумал, что время взбадривания прошло и пора на жизнь посмотреть реально. Отрешиться от иллюзий раз и навсегда.

— Мы прозреваем длительно, — сказал негромко, для себя самого сказал. Однажды уже было такое желание перетряхнуть ящик и сжечь, если не все сразу, так добрую половину. Посчитал минутной слабостью, устыдился. Да и Тищенко помешал.

Он так и не понял, зачем они приходили.

Это случилось в воскресенье. Отрешенность, одиночество — все разом. И вдруг звонок, пронзительный, настойчивый. Щелкает дверной замок, мужские голоса в передней. И он, Максим Углов, идет им навстречу, на правах хозяина, так сказать, и на лице его, живущем в ином настроении, — какое-то подобие улыбки.

Сухопарый Тищенко жал руку, извинялся, все больше поглядывал на Гречушкина, ждал, когда же наконец тот объяснит Максиму цель их прихода.

Максим тоже недоумевал. Ему и подавно говорить нечего. Он отвык от гостей. Вот и получается — стоят они с Тищенко и слушают болтовню Гречушкина.

А того уже понесло, не остановишь. Он страшно рад, он ждал удобного случая, ему не терпелось, и вообще в этом есть что-то архидушевное, когда так вот запросто встречаются милые, симпатичные люди. По такому случаю, говорит Гречушкин, прищелкивая пальцем, хорошо бы… Ну, в общем, вы меня понимаете.

Максим конечно же понимает, и теща понимает, и Тищенко на редкость сообразительный гость. Зеленые перья лука топорщатся. На зеленых перьях лука — прозрачные капли воды. Огурцы порезаны дольками.

— Ну что ж, поехали!..

— Будем… За понятливых людей!

Потом болтали о делах. Гречушкин нападал на Шувалова. Максим Шувалова защищал. Вмешался Тищенко, сказал басовито, наставительно:

— А нам вот повезло: Чередов жесткий мужик, но справедливый.

И тогда Гречушкин стал суетиться, махать руками: его не так поняли. Им тоже повезло. Шувалов — редкий человек. А ему, Гречушкину, повезло вдвойне: он работал с Чередовым, знает его. А вот теперь под началом Шувалова, и тоже ничего.

Ушли они так же внезапно, как и пришли. Гречушкин вдруг заторопился, стал говорить, что им пора.

— В самом деле, — согласился Тищенко, — засиделись.

Максим гостей не удерживал. Его не покидало чувство неловкости. Уже в передней, у самых дверей, спросил: может, какой разговор есть и им надо остаться вдвоем? Тищенко покачал головой, улыбнулся виновато и грустно:

— Это все Диоген. Я говорил — не надо. А он ни в какую. Вот и получилось — как снег на голову. А каких-то особых дел нет. Заехали познакомиться.

Тищенко долго и внимательно разглядывал своего друга:

— Зачем ты меня повел к нему, зачем?

— Себя проверить хотел. Я вот его люблю, а ты нет.

— Ну и что?

— Ничего. Кто-то же из нас ошибается.

— Ишь ты, философ.

— А что делать? С тобой иначе нельзя. Ну так как: поедешь или передумал?

Сквозь решетку люка просвечивала вода. Гречушкин замечает, что вода движется и вместе с нею движутся блики света. Тищенко поймал его взгляд, кивнул на люк:

— Река здесь протекает, знаешь?

— Знаю, потому и зовется Самотекой. Только ты мне зубы не заговаривай: едешь или нет?

— Ну чего ты пристал? Подумаю.

— Давай, только недолго. Шувалов эти самые письма Углову передал. У него не залежится. Завтра вызовет и предложит поехать мне.

— Обязательно тебе?

— Больше некому. А мне сейчас ехать никак нельзя. Тут я тебе и предложу. В письме, между прочим, Дягилев фигурирует.

— Это какой еще Дягилев?

— Обыкновенный. Председатель колхоза из Пермской области. Кстати, твой друг.

— Быть не может! — усомнился Тищенко. — А письма чьи?

— Улыбин какой-то.

— Улыбин? — Тищенко потер щеку ладонью. — Нет, не знаю. Сквалыга, наверное, всех разве упомнишь?

На углу Садовой-Самотечной улицы они распрощались.

Идти в гости, тем более к Углову, Тищенко не собирался. Настоял Гречушкин, и он, Тищенко, уступил.

Углова Тищенко не знал. Слышать слышал, а встречаться не приходилось. Людям, которых жизнь с такой быстротой выбрасывала на гребень волны, Валерий Мироныч не доверял, недолюбливал он таких людей. Слухи об Углове ходили самые разные. И так уж получилось: хороших — Тищенко не замечал, не слышал, плохих не собирал умышленно. Однако плохим слухам Валерий Мироныч верил, они как бы подтверждали правильность его собственной теории: если человека двигают, и ко всему прочему так спешно, — здесь что-то не так.