Без музыки - [151]

Шапилов-младший шлет мне письма, просит вернуться. Со мной постоянно заговаривают на эту тему самые разные люди. За каждым из этих разговоров я угадываю нажим отца. Отец не успокоился, он не теряет надежды выгодно заложить меня еще раз.

Если не Шапилов, то появится кто-то еще, ему подобный. Мои новые знакомства, я очень боюсь их. Вроде неплохие люди, а я все время думаю: почему они знакомятся со мной? И кто именно стоит за этим знакомством?

— А я? — Мой вопрос подействовал на нее отрезвляюще.

— Ты другое дело. Тебя и выбрала сама.

ГЛАВА III

Заявление в загс было решено подать в среду. В среде таилась какая-то уравновешенность. Среда была постоянным днем наших встреч. Могло сорваться во вторник, не сладиться в пятницу или четверг, но статус среды оберегался свято. Среда — наш день.

Она спросила: почему среда? Я ответил — привычка. Легче запоминается.

До той главной среды оставалось еще тридцать дней. Тридцать дней нашей прежней жизни. Еще можно все передумать, все перерешить.

Мы перезванивались, встречались. У этих телефонных разговоров, как и у встреч, был особый привкус: мы ждали. Я допускаю, что термин «ожидание» не очень точно выражал наше состояние. Если телефонный разговор, то ничего подобного, ничего похожего ни в одном разговоре прежде не было. Многозначность, недосказанность, долгие паузы, наполненные шелестом, шорохом, магнитными импульсами какой-то живой тишины.

Если встреча, то непонятно, зачем эта встреча. Молчим. Только теперь тишина кажется выдохшейся. Уже было, уже слышали точно такую же тишину. Чего ждем, что пытаемся угадать? Все, как договорились, или кому-то из нас взбрело в голову… Взбрело, говоришь. А что именно взбрело? Впрочем, желания мало, должно достать мужества расшифровать, обозначить свой домысел — что именно взбрело? Молчим. Глазам покоя нет. Все прощупывают, прощупывают, докапываются до чего-то. Пустое. Нет желающих — молчим. Значит, все по-старому — ждем среды. Откалываются дни, как куски ловко нарезанного арбуза. Арбуз — тайна. Останется восемь дней, шесть, пять. Дни уходят. Каждый день — частность, и каждый час — частность. Но частность без общего. Потому что общего нет.

Звонок. Снимаю трубку.

— Это ты? — Дышит в микрофон. Звук шелестящий, будто дыхание в своем движении задевает нутро проводов. — Почему не отвечаешь?

— Я думаю.

— О чем?

— Ну скажем, чем наш сегодняшний разговор будет отличаться от разговора вчерашнего.

— Ты злой. Меня предупреждали, а я не верила. Теперь верю, ты злой.

Улавливаю в ее голосе тревожные нотки, чувствую, как ответное ощущение тревоги охватывает и меня. Теперь уже никакая сила не заставит меня спросить: что случилось? Буду ждать. Я так для себя решил: если возникнут сомнения или желания у одного из нас сделать шаг назад и причиной тому будет собственное настроение — не задавать никаких вопросов, не допытываться. Каждый скажет то, что считает нужным. И не стоит облегчать его участь. Пусть останется в неприкосновенности наше самолюбие, будем оберегать его. Она знает меня. Она готова начать разговор первой. Слава богу, есть тема — папа. В таком случае я весь во внимании.

— Ну что там стряслось?

— Там? Ничего. Дискуссия по процедурным вопросам — папе задерживают какой-то документ. Это достаточный повод, чтобы весь дом стоял на ушах. Папа оформляет персональную пенсию, требуется бездна справок, подтверждений. Сегодня папа агрессивен — разглядел конкретного недоброжелателя. По этому поводу ярость Федора Евгеньевича безмерна: окопался, засиделся, еще что-то насчет внешности. «Где он был, когда мы воевали?! Где он был, когда мы строили?!» Запал гнева неиссякаем. Все вперед! Все в атаку! «Где он был?!»

Вопрос по существу, и ответ по существу. Его не было. Тот человек тогда еще не родился. «Ах, не родился! — папа вскидывает руки. Он призывает весь окружающий мир в свидетели: — Все слышали?! Он еще не родился, когда мы…»

Об отце Вера говорит с чувством злорадного почитания, называет отца Главверхом. «Сегодня Главверх отчудил. Вчера Главверх разнес меня за прическу…» Я часто задаю себе вопрос: знает ли Федор Евгеньевич, что дочь придумала ему такое прозвище? Я заметил, в семье Бельчевских прозвища в ходу, но те прочие придумывает Федор Евгеньевич сам: Гаша, Ластик, Бутимор. Безобидно-глупые, случайные. Привыкают к ним в семье трудно, и поэтому вслух эти прозвища произносит один Федор Евгеньевич.

Вера частит словами, говорит в смешливой манере:

— Ничего не поделаешь, предпенсионные судороги. — Дальше следует имитация крикливой речи Федора Евгеньевича: — Ты представляешь, этот выкормыш, недоносок заявляет, что профсоюзные грамоты — недостаточное основание для оценки реальных заслуг.

Я ему разъясняю. Там ищут, ищут! Вот письменное подтверждение. «Розыск твоих документов затруднен. Архив за 51—56-й годы сгорел». Отказывается читать, сопляк. Личная переписка, говорит, нас не интересует. Заставляет ехать еще раз. Обращаться в райком партии. А там уже трижды с тех пор реорганизовывали районы. Куда ехать?

Неожиданно Вера прерывает рассказ. Ее настораживает мое молчание. Оказывается, молчание у меня какое-то не такое!