Без музыки - [150]

Хорошо, если не обратит внимания, отмахнется. А если обратит… Уж как он тогда Шапилова-старшего на разговор подбивал, а толку… «Да», «нет», «надо подумать». «Все не так просто». Крутишься вокруг этих фраз, додумываешь. Досочиняешь от себя. Это он потом родитель. А сначала чин, начальство.

Вязнет Федор Евгеньевич в невеселом размышлении, и представляется ему все случившееся сном или каким другим подстроенным действием, похожим на театральную репетицию, где все как на самом деле, только неизвестно, будет ли это на самом деле, состоится ли спектакль. А может, так и останется пробной репетицией, когда разрешены любые реплики и можно заменять актеров по ходу действия.

Отношения с дочерью разладились окончательно. Даже жена, если он почему-то забывал спросить, была ли дочь, никогда не говорила, что была. Потом эта история с беременностью. Он и не знал ничего толком — рассказала жена. И про слезы, и про ненависть к будущему ребенку. Чего он только не наслышался.

Велик ли страх, когда все рожают? Нет, дело не в страхе. А если и в страхе, то в страхе по другой причине: за вольностью, за разговорами…

— Смотри, мать, — предупредил он, — твоя порода. Убью, если… — Федор Евгеньевич не договорил, но кулаки сжались с такой силой, что отлившая кровь сделала руки совсем белыми, отчего жене, хорошо знавшей мужа, стало не по себе.

С позором обошлось — не случилось позора. Да и не могло его быть. А вот беда мимо дома не прошла. Вера попала на операционный стол, и вот результат — вечно пустая.

Узнав о разводе, Федор Евгеньевич не стал на жену кричать, не рассадил кулаком настольного стекла. Он даже не напомнил жене, что это ее дочь, а значит, и поступок, совершенный ею, почти что поступок жены.

— Допрыгались, — сказал Федор Евгеньевич. К кому относились эти слова, кто допрыгался — мать ли, дочь, или молодые? А может быть, все Бельчевские прыгали неудачно и разом оказались у роковой черты?

— Скажи ей, — Федор Евгеньевич хмуро посмотрел на жену, — пусть разделит лицевые счета. И еще скажи, чтоб в холостячках не засиживалась и не тратила плоть на сторону.

И, уже раздражаясь не на сам факт услышанного, а на реакцию жены, покрасневшую от его слов, заорал:

— Да, да, да! Это твоя дочь! И тебе положено знать об этом!

* * *

В ее рассказе двум персонажам отводилась незавидная роль — ей самой и ее отцу. Было что-то неестественное в этом добровольном саморазоблачении. И в моем недоумении был тот же вопрос — зачем?

Намеренное желание очернить себя и в этом невыгодном, отталкивающем свете предстать передо мной. Зачем?! Правда высказывалась так безоговорочно и откровенно, что казалась неправдой, вызывала сомнения. Она ответила сразу, видимо, давно ждала этого вопроса, и, как мне показалось, слегка подсмеивалась и над собой и надо мной.

Ее устраивало мое недоверие.

— Зачем? — она несколько раз повторила мой вопрос. В разных звуковых тональностях вопрос звучал и прочитывался иначе. — Испытание откровением не самое легкое и простое. Пусть все останется так, как есть, — сказала она. — Я разрешаю тебе передумать и взять назад свою опрометчивую фразу. В этой комнате не говорилось: «Давай поженимся».

Ее слова показались мне оскорбительными, я возмутился.

— Во-первых, это моя комната, и что в ней говорилось и будет говориться, скорее, решаю я, а не ты. Во-вторых, — я вытянул вперед руку так, чтобы она увидела, и загнул второй палец, — ты меня не удивила. Когда человека заставляют во что-то поверить, он сопротивляется. И наконец, в-третьих. — Я продолжал держать руку на пересечении с солнечным лучом, он проник сквозь занавеску, и сейчас пальцы моих рук казались прозрачными. Я загнул третий палец. — Я тебе не верю. Твое откровение было рассчитано именно на мое недоверие к твоим словам. Сейчас ты вздохнешь спокойно. И напрасно. Кое-чему я все-таки поверил. Я повторяю свои слова: давай поженимся. И вообще это анахронизм — знать друг о друге все. Чего ради?

* * *

О моих родителях разговора не было. Странное дело, никого не интересовали мои родители. Мы все время говорим о том, что скажет Федор Евгеньевич, что он подумает. О чем он должен знать и о чем он знать не должен. Лично я не осуждаю Шапиловых. После рассказа Веры знакомство с ее отцом представлялось мне событием малоприятным. Мне даже хотелось не понравиться ему, чтобы иметь очевидное право поступать вопреки его желаниям.

Я настаивал на скорейшей встрече с Вериными родителями. Определенность делает нас увереннее. Я настаивал на определенности. Но это были все-таки ее родители, и мне приходилось выслушивать долгие объяснения, бесконечные намеки на мою опрометчивую торопливость, которая способна лишь все испортить, так как я многого не знаю и судить о многом не могу. Я должен довериться ей — она скажет, когда приспеет время познакомиться с отцом. Я постоянно слышал: отец коварен, отец неуживчив, расчетлив. Каких-либо подтверждений на этот счет не приводилось. Просто мне надлежало считать Вериного отца воплощением человеческой корысти и принять этот образ как исходную наших будущих отношений.

— Он не так прост, — разъясняла мне Вера. — Он способен все расстроить. Я не знаю, как именно, но я знаю другое — отец упорный и властный человек.