Без музыки - [133]

Мой поступок был, скорее, симптомом отчаяния: меня раздражали эти карикатурные шаги на цыпочках, хихиканье. Я не думал, что скажу собеседнику что-либо, однако предупреждающий жест руки — выставленная вперед ладонь и растопыренные пальцы — исключал иное толкование: я отводил ему место, где положено стоять, указывал дозволенную дистанцию. Это должно было обидеть, оскорбить, и слова, сорвавшиеся с языка, могли лишь сгладить это ощущение, но не перечеркнуть его. Я даже попятился, наталкиваясь спиной на идущих рядом:

— Потом, потом!

Он замер, скорбно замотал головой, и из-под зажмуренных век выкатились две натуральные слезы.

«Господи, — подумал я, — как же я несправедлив к нему! Он плачет. Он естественнее, правдивее меня. В нем сильнее сочувствие к человеческому горю».

Я не мог отвести глаз от этого странного лица. Две слезы, скупо выжатые, скатились, оставив влажный, чуть выбеленный след, достигли приспущенных углов рта и пропали. Возможно, эти внезапные слезы подействовали на меня.

Хихиканье, примигивание, говорливость, когда речь так быстра, что смысл ее угадывался, додумывался уже после произнесенных слов, и вдруг эти слезы, выкатившиеся из-под зажмуренных век, сделавших лицо непохожим на себя — естественно слепым. Во всем этом было некое нарушение логики состояния. Я был застигнут врасплох, и первым чувством, колыхнувшимся во мне, было чувство виноватости, стыда. Теперь уже я сделал шаг навстречу к нему и заговорил первым, с ужасом подумав, что сейчас мой собеседник откроет глаза и я прочту в них не осуждение, не скрытую злость, а терпеливое согласие быть униженным.

— Вы рассказали чрезвычайно…

Я посмотрел вперед, дорога пошла чуть в гору. Е г о  ряд, или, как здесь называли, линия номер 27, был на холме, среди сосен. Я не видел лица собеседника, но догадался, что он тоже смотрит туда, вперед, не надо было привставать на носки: идущие в гору были видны все сразу. Череда людей выглядела незаполненной, и меня подмывало пересчитать их. Так мало было нас, пришедших проводить его, пройти вместе с ним эти последние триста метров.

Я откашлялся. Следовало как-то прервать паузу, дать понять, что я готов к разговору и даже намерен заговорить первым. Мой собеседник раскланялся с дамой средних лет и, продолжая, слегка запрокинув голову, смотреть вперед, сказал тихо:

— Его вторая жена. — Помолчал и так же тихо добавил: — Он легко женился и разводился легко. Без боли.

— Он был не как все. — Ветер шумно подул, и я произнес эти слова громче необходимого. Двое, что шли рядом с моим собеседником, посмотрели в нашу сторону. Они услышали сказанное и теперь желали знать, кем произнесены эти слова и к кому они относятся.

Я молчал. В их взглядах погас интерес, они отвернулись. Мой собеседник заметил волнение соседей, еще теснее подвинулся ко мне:

— «Все» его никогда не интересовали. Он так и говорил: «Нет такого понятия — все. Есть некоторые. Много некоторых, мало некоторых. Я интересен лишь настолько, насколько интересую некоторых, мнением которых дорожу и которых выделяю в безбрежной акватории «все».

— Это точно его слова? Вы говорите так, будто цитируете.

— Это мои слова, достаточно верно передающие смысл его слов.

— Теперь я знаю, кто вы.

— Кто?

— Вы Чевелев. И нас с вами никто не знакомил.

— Тогда как же вы узнали меня?

— С его слов. Он говорил: существует человек, который знает мою жизнь лучше, чем знаю ее я. Он моя тень. Он контролирует мои поступки, мои привычки, мои увлечения, мое отношение к женщинам. Он, как шахматист, играющий черными, повторяет ходы белых фигур. Вы Чевелев, я узнал вас.

— Глупости, гримасы воспаленного мозга. Последние годы он много пил, совершал достаточно ошибок. Надо быть идиотом, чтобы скрупулезно повторять их.

— Вы были соперниками. Нет, не то. Вам представлялось, вы были уверены, что, повторяя его, вы становитесь соперниками. Как видите, я тоже кое-что знаю.

Я больше не чувствовал себя стесненным этим человеком. Мне стало легко. Мне хотелось говорить.

— Вы стали копировать его много позже, когда поверили в его удачливость. Ведь правда?

— Глупости, с таким же успехом можно сказать, что он подражал мне.

— Значит, я не ошибся. Интересно, вы могли бы совершить такой поступок?

— Какой?

— Ну тот, о котором вы рассказывали.

— А… Вы, видимо, писатель? Или журналист, актер?

— Да… Почему вы так решили?

— Додумываете, дочувствуете. Вас не интересует истина.

— Ну почему же? Она очевидна.

— Нет. — Мой знакомец затряс головой, молитвенно сложил руки. — Не-ет… Я же вам недорассказал эту историю.

— Не имеет значения. Вы дорассказали поступок.

— Нет. Нельзя поступок оценивать побуждениями. Мерой поступка всегда был и будет результат, итог.

Он чуть закатил глаза, настраивая себя на продолжение рассказа:

— Руководство обкома попало в щекотливую ситуацию. Решение по газете надо было пересматривать, незаслуженно пострадавших восстанавливать в должности. С Москвой шутки плохи, Москва хоть и далеко, зато аукается громко. И стали тогда седовласые мужи думу думать, как свой престиж сохранить и Москву уважить. Вернуть поруганную честь можно, только ведь за нее собственным авторитетом платить надо. И запись — «Бюро изучило дополнительные факты и сочло возможным пересмотреть свое прежнее решение» — она лишь с виду кажется безобидной. Один раз уступи — потом не отчихаешься.