Без четвертой стены - [97]

Они накинули шубы, сдвинули на лбы пыжиковые треухи. Мороз отменный. Безветренно и снежно. Они прогуливались вокруг театра, и Красновидов, жестикулируя, рассказывал:

— Все чаще и чаще газеты пестрят заголовками: «К поискам нефти и газа в Тюменской области», «Перспектива нефтегазоносности в Западно-Сибирской низменности», «Тюменский эксперимент». Слышу в разговорах: погоди, и ты заболеешь Тюменщиной. Предвижу, пройдет десяток лет, и нам сообщат, что в тюменской земле есть нефть и газ. Что скажете? Фантазия?

— Рреализм, Боррисыч, рреализм, — не раздумывая ответил Борисоглебский, — только к чему клонишь?

— Ну, во-первых, как человек гуманитарных наклонностей, узреваю в этом захватывающую дух романтику. Во-вторых, счастлив, что театр наш находится на Тюменщине, а следовательно, не может оставаться равнодушным наблюдателем. Мы обязаны быть не только частью того большого, что грядет, не только соучастниками, а и рупором, духовным настройщиком этого большого…

— Туманно, Боррисыч, ррасплывчато. Чую, что задумал какую-то ересь. Ррожай, не томи.

Красновидова надо было знать: к идее, которая его обуревает, он старается идти не впрямую, чтобы не спугнуть ее в себе самом, а окольно, ощупью, исподволь, лелея и обдумывая больше то, что лежит  о к о л о  идеи. Ищет прочную опору, базу, с которой можно решительней и подготовленней на эту идею выходить. Подгонять Красновидова не надо, да и не выйдет. Он сказал:

— Федор Илларионович, я с вами собрался сотрудничать не день и не два, а всегда. Если я пообещал в чем-то открыться, откроюсь. Тугость дум — не значит скудный ум.

Борисоглебский согласно кивнул головой.

— Хочу поразмышлять вот над чем, — продолжал как ни в чем не бывало Олег Борисович и кивнул на здание театра, — мы называем «Арена». Абсолютно естествен вопрос: а почему именно «Арена»? Ведь театральная коробка и арена предусматривают, казалось бы, несовместимые формы действа, и я полагаю, что театр, раз уж он назван «Ареной», призывает нас к новым театральным формам.

— А-а-а, это уже конкретней.

Размашисто вышагивая на протезах, Борисоглебский поднял кверху голову и смотрел, улыбаясь, на снежную мельтешню.

— Это уже пища моим мозгам. А то все прреамбулы, уверртюрры, а фугасе за пазухой. Взррывай меня скорее, а то антракт кончится.

— Не загоритесь ли вы, дорогой коллега, бодрым жанром современной феерии или, скажем, романтической поэмы?

— Фееррии?

Борисоглебский остановился.

— Это и есть твоя несовместимая форрма?

— В замысле, пока только в замысле, — уточнил Красновидов.

— Ссомневаюсь. То, что вы, братия, сотворили в Крутогорске, убеждает, что у вас даже несовместимое совместимо. Значит, фееррия? Кто же будет, по-твоему, феей?

Красновидов лукаво взглянул на Борисоглебского, помолчав, потомив его, ответил:

— Символически — тайга с ее богатствами.

— Хха! Кррасавец, ты бредишь.

— Да, Федор Илларионович, каюсь, всю жизнь брежу. Когда Микеланджело задумал расписать плафон Сикстинской капеллы, все в унисон твердили: Буонаротти бредит.

— Хха, Буонаротти! Ссравнил фунт с пудом.

— Я брежу ренессансом, коллега. И верю в реальность этого бреда.

— Нну, Боррисыч, ты Горыныч. Эдакое с ходу.

— Разговор должен произойти обширный и трудный.

Сквозь открытую форточку из фойе театра донеслись звонки к началу второго акта.

— Пошли, — сказал Борисоглебский, — посмотрим второй акт. Обожаю финал спектакля, каждый раз содррогаюссь.

— Мне нужно ваше предварительное «да», — сказал Красновидов.

— «Да» будет, — ответил тот, — не берри только за горло. Хватка у тебя, ее кажу…

После спектакля за кулисы пришли генералы «Нефтегаза» и ««Геологоразведки». Пожимали актерам руки: «Превосходно, товарищ Уфиркин», «Поздравляю вас, Ксения Анатольевна», «Спасибо, товарищ Манюрина».

Лежнев, усталый, вспотевший, содрал усы, бородку, положил в карман. Принимал похвалы равнодушно, молча. Генералы осторожно пожимали сухонькую, безвольную его руку: «Завидная у вас профессия, товарищ Лежнев», «Не жалеете, что перебазировались в Крутогорск?», «Как вам наши морозы? Крепки? Зато полезно». Вели они себя за кулисами по-хозяйски, нестесненно:

— В театре вечность не был.

— Теперь на Крутогорск нагрянут наши промысловики, факт.

— А чё? Отремонтировали классно.

— Помню, как в фойе разгорелся пожар. Печь-контрамарка стояла средь фойе. Распалили докрасна. Кто-то мокрые валенки поставил и ушел смотреть спектакль. Валенки подсохли — и ни печки, ни фойе, ни валенок.

Гостям не терпелось пригласить артистов в ресторан, распить шампанское, отметить, но вошел в актерское фойе Рогов, объявил:

— Егор Егорович, Павел Савельевич, Ксения Анатольевна, разгримируйтесь и ко мне в кабинет. На часок.

Генералы досадливо стали прощаться: и этот на часок, не те какие-то артисты.

— Рогов! Театр у тебя или монастырь?

— Театр, театр. Пошли, вам за кулисами вообще быть не положено. Зайдет худрук, разнос устроит.

Полуночный совет возглавлял завтруппой. Виктор Иванович Валдаев, взглянув на часы, педантично отметил начало заседания. Вооруженный цифрами, датами, показателями, докладывал кратко. Предупредил собравшихся:

— Такие поздние заседания категорически запрещены, напоминаю.