Без четвертой стены - [96]

Рогов кивнул головой и, смягчаясь, обронил:

— Здесь ты проявил героическую оперативность, Олег.

— То-то же! Открытие театра выбило нас всех из равновесия. После огромного напряжения и естественных опасений, что провал так же вероятен, как и успех, нервы сдали. Больше всего легло на твои плечи.

— Устал я, Олег, — признался Рогов. — «Платон», ремонт, чепе с Устиньей, твое отсутствие, денежные проблемы, генеральные, общественные просмотры, натиск всяких представителей и руководителей, пресса. Наконец, распределение жилплощади. Однокомнатных квартир мало, а у нас чуть не все — одиночки; исполком, жилкомиссии. Одно на другое. И открытие театра и премьера. Устал. Пошаливает сердце.

— Ты вот что, Петр, — дружески посоветовал Олег Борисович, — скройся-ка на неделю, отстранись от дел. Походи на лыжах, отоспись. Давай соберем совет, нам надо распределиться по курсу. Пригласи-ка на вечер Валдаева, Борисоглебского, Лежнева, Уфиркина и Шинкареву, а с завтрашнего дня бери отгул.

— Вечером Лежнев, Уфиркин и Шинкарева заняты в спектакле, — напомнил Рогов.

— Я на спектакле тоже буду.

— Кстати. Сегодня нагрянет группа из «Нефтегеологии», прямо с совещания отдельным самолетом. Им придется отдать директорскую ложу. В зале мест нет.

— Отдай, — довольно улыбнулся Красновидов, — мы с тобой постоим в дверях за портьерой. Отличные места. Люблю иногда спектакли не смотреть, а подглядывать. А после спектакля все-таки соберемся.

— Пожалуй, — смущенно уронил Рогов, — на неделю театр я не брошу, а на пару деньков охотно… Ружьишко мое на стене зависелось. А сейчас такая пора. Поглухаревать бы. Снег, тайга, костерок. Поброжу, отомкнусь чуток.

Стоял Красновидов за портьерой, словно пришитый к ней, слушал затаенную в темноте зала, напряженную тишину, до одури приятные всплески смеха, аплодисменты, и необъяснимое состояние рождалось в нем. Привыкший быть на сцене в плену действия и сотворения образа, в том колдовском полузабытьи, когда зрительный зал хоть и воспринимается, но остается где-то в подсознании, не довлеет, не властвует, Олег Борисович, находясь теперь в зрительном зале, испытывал некий суеверный страх беспомощного созерцателя.

Стоял Красновидов за портьерой в темной дверной нише, и не было у него той заслуженной гордости, что вот, мол, театр рожден, живет, дышит. Словно произошло это все само собой, и он — закоперщик, уставший от блужданий и почти безнадежных попыток удержать себя в вере, что театр будет, — стоит сейчас за плюшевой портьерой вроде бы незваным гостем, чужим и нездешним, отстраненно от всех смотрит исподтишка на сцену, на зрителей. Есть театр! А кем он и как сотворен и сколько ночей из-за него недоспали за чашками чья или прогорклого овсяного кофе с кусочком сахара вприкуску — какая разница?

Дверь из фойе бесшумно открылась, полоска света чиркнула но портьере и исчезла. За спиной Красновидова послышалось сперва дыхание, потом рокочущий прерывистый шепот:

— Маг и волшебник! Гигантище этот Лежнев.

Красновидов догадался: Федор Илларионович Борисоглебский. Уже при коротком знакомстве он нашел в этом бородаче черты, пленившие его широтой души, размахом и глубиной человека с завидным даром даже в плохом узревать задатки доброго и гуманного.

— Который раз лицезрею «Своих людей», — шептал он, — и нахожу все новые и новые грани. А? Что скажете, Боррисыч?

— Будет антракт, — тихо сказал Красновидов, — я бы хотел посоветоваться с вами.

Тот шепнул: «Охотно», и они умолкли оба.

На сцене Большов, мать, Липочка и Устинья. Красновидов видел, чувствовал, как Павел Савельевич Уфиркин от сцены к сцене, играя Большова, нагнетал предощущение какой-то неизбежной беды, точно далекий колокол едва слышно бил тревогу, возвещая о трагическом финале.

Ксюша играла Устинью, словно всю жизнь жила в этом образе. В противоестественных, надрывно-трудных условиях делала она эту роль. Олегу Борисовичу рассказали, как Лежнев с грелкой на печени, с холодным мокрым полотенцем на лбу, небритый, раздосадованный и злой, не мог сосредоточиться, не знал, с какой стороны притянуть фактуру Ксюши к Устинье, созданной им в воображении и уже примененной к Ангелине Томской.

— Ты мне перекосишь весь спектакль! — орал он. — Возьму да и вымараю всю роль к чертовой матери, играйте тогда без Устиньи.

Нет, Ксюша не перекосила спектакль, художественное чутье не изменило ей и на этот раз. Ощутив атмосферу, присмотревшись к действенным посылкам партнеров, она пошла за ними, на ходу осваивая задачи, подсказанные Лежневым, нашла мосты от сцены к сцене. Роль встраивалась. Лежнев смягчался, успокаивался и только на генеральной буркнул:

— Так держать, с горем пополам залезла на коня. Не дрейфь.

Красновидов не сводил с нее глаз. Вспомнился совхоз «Полтавский». Ее дрожащий голос и чистое, без стыда и страха, признание: я люблю вас, люблю всю жизнь, всегда.

За спиной одышливое посапывание Борисоглебского. В арке меж дверью и шторой душно и темно, как в боксе. И слышен Ксюшин голос. И кажется, она разговаривает с ним, наедине с ним.

— Борисыч! — гудел Федор Илларионович. — Очнись, уже антракт. Тебя сейчас задавят, кррассавец ты мой. Пойдем на воздух, на мороз, ты мне ррасскажешь.