Без четвертой стены - [68]

— Спасибо, ребята, смелого буря боится.

И без сил опустился на скамью.

Поехали.

Автобус, казалось, плыл в беспросветно мутной жиже. Битый час Святополк мотал его, лелея надежду наткнуться хоть на какую-нибудь отметину.

Он снова пустился в треп, это его подогревало.

— Я ття… Мне бы хоть тютельку, хоть столбик надыбать, и ты у меня попляшешь, я тте дам хребта.

Теперь он старался не юлить, шел напрямик.

С артистами не заговаривал, чувствовал, что с Красновидовым отношения вдрызг разладились.

Был полдень. Аманкарагай казался теперь недосягаемым. Мотор чихал, хрипел, захлебывался, но, слава богу, тянул. Рябчикова пришла в себя, попросила воды, ей дали ромашковую микстуру, и она выпила. Молчали. Усталость, напряжение, сухая, вонючая духота тянули в забытье. Светлана грязным носовым платком вытирала Геннадию лицо, отрешенно-преданным взглядом смотрела на него.

— Ты меня бросил, а я чуть не умерла.

— Ладно, — сказал Геннадий, обнял ее, прижал к себе, — поспи.

Она уснула, от тряски голова ее поминутно сползала, и Геннадий автоматически укладывал ее на место. Ксюша сидела возле уснувшей Марины, посматривала на Красновидова, который обеими руками держался за поясницу.

Буря чуть-чуть отпустила. Серая пелена поднялась выше, сквозь нее начало промелькивать небо. Машина вдруг подскочила. Красновидов ударился головой о потолок, Светлана с Геннадием свалились со скамьи, взбив кучу пыли. Святополк не своим голосом орал:

— Нашел! Я наше-ол, братцы!

И затормозил. Люди привстали с мест. Шофер глядел в окно и галдел:

— Суслик, суслик… Нора! Понимаешь? Вишь, куча? Вишь?

К кому он обращался — непонятно.

— Суслик нагреб. Что, спрятался, суслик? Запылился? А мне тебя и надо было. Ну, теперь цыц, гадская. Мы теперь как по вешкам.

Его дремучая сутулая спина распрямилась, физиономия разулыбилась, и он принялся объяснять:

— Он, понимаешь, к зерну, к зерну теперь ближе, прожорлив, ему ваша посевная — подарочек. Центнер, не меньше, умри, скопить надо, а то зимовать ему с голодом в обнимку. Зерно чует суслик, понимаешь? А зерно — к дому, к дороге, тут он нору и роет. А как же? Таскать ближе, понимаешь? А теперь что? Суслик чует, а мы нет? Ха-ха! Мы теперь дыхом дыхнуть…

И, будто горя не было, пошел бахвалиться: и с дороги-то его не сбить, и степь-то он как свои пять пальцев, и какой он ухарь машины гонять по беспутью.

— Теперь мы в три аллюра с кандибобером.

Он выскочил из автобуса, поводил носом туда-сюда, поковырял сапогом заметенную нору, прикинул что-то в уме, влез в кабину, надавил на акселератор и поехал теперь совершенно уверенно. Через несколько минут перед ними разостлалось широкое поле пшеницы. Золото ее потемнело от пыльного слоя, грузом придавившего готовые уже к покосу спелые колосья; ветер вздыбил их то там, то тут, колосья, словно живые, ежом встопорщивались над полеглым жнивьем и, ослабевшие, вновь ложились на землю. Святополк, не сворачивая, радуясь своему безобманному прогнозу (спасибо, суслик), безжалостно, даже со злорадством, врезался машиной в пшеничную зрель и катил напропалую. Вскоре показалась и грунтовая дорога. Пыль толстым матрацем лежала на ней, было ясно, что буран прошел здесь тоже основательно, наоставлял следов и унесся в степь кромсать заблудившийся где-то катафалк.

Обочь дороги показались низкие, приплюснутые к земле саманки, щербатые кизяковые ограды, обозначилась деревушка, и Святополк остановил машину.

— Вылезай, приехали, — объявил он и заглушил мотор.

Вид у деревни был жалок и убог. Из окошек высажены рамы, на дороге валялись ведра с выбитыми доньями (казахи крепили такие ведра на крышах вместо печных труб). Вперекид через жерди висели — и почему-то их не сдуло! — лохмотья конских шкур. Аул был безлюден, даже собак не видать, только где-то за саманкой не переставая мекала коза.

— Удавится, — уточнил Святополк, — веревкой затянулась.

И побежал за саманку. Коза перестала мекать, Святополк вернулся и снова уточнил:

— Так и есть, затянулась, еще чуть — и можно было шкуру сдирать. — Заорал: — Ого-го-го-о! Чего попритаились? — Ветер разнес его голос по деревушке. — Выла-азь, заварушка кончила-ась.

Теперь он вел себя по-хозяйски.

— В Карааят приехали. От Викторовки километров пятнадцать. Кольца дали. — И совестливо добавил: — Тут, между прочим, Аят недалеко. Речка — гниль, но умыться, пыль соскресть можно. — Он поискал, поискал глазами. — Где-то тут хауз должон быть, по-нашему — криница!

Схватил ведерце, громыхнул им об скат, вытряхнул песок, поковылял к кринице: развел ведерком пыль на воде, плюхнул его туда. Криница, почти досуха источенная, воду давала скупо, Святополк терпеливо ждал. С четверть ведра набежало, он вытянул ведерце, попил, по-хлюпал себя водой по лицу, остальное понес долить в радиатор.

Из-за оград перед саманками показались казахи: бабы, старики, бесштанные детишки, перепуганные прометнувшейся бурей, пялили удивленно глаза на катафалк, у которого вид был обезображенный, не понимали, как и откуда он взялся и каким чудом уцелел. Старики в бараньих шапках, усы концами во рту, лица — луковки, молча предлагали курево — жухлые ненарезанные листья. Святополка они приняли за главного и посовали ему табак в карман бесплатно.