Без четвертой стены - [66]

— Бедная, что ты?

Агаев сел рядом с Маринкой, обнял, положив ее голову к себе на плечо.

— Что ты? Успокойся. Ты, слушай, что, простудилась? Хочешь, свитер дам?

Маринка слова не могла выговорить и сделала рукой: не надо.

За окнами мело нещадно.

У Алиташовой на голове наволочка. Эльга берегла прическу. Наволочка запылилась, была похожа на колпак скафандра.

— Святополка разбудите, — жалобно и со злостью процедил Герасим.

Герасим, человек по характеру мягкий, безобидный и послушный, особенно на глазах у начальства, — заметно терял самообладание.

— Хвастун окаянный! Пошто трепался?

Он с презрением глядел на спину шофера, подбирал слова поувесистей.

— Когда ветер начал подниматься, не мог ты, черт полосатый, подумать глупой башкой, чтобы вернуться? Знаток. Растяпа. Все на авось. Дрова везешь, что ли? Люди ведь. Теперь что?!

Святополк уже не огрызался. Лил слезы, мужичьи трудные слезы. В короткие мгновенья мелькнула в памяти вся жизнь: обрывки мальчишеских лет, старообрядческая церквушка в заречном сельце под Вологдой, щуплый, чесоточный отец-попик, ютившийся с семьей в прицерковной избенке. Убогий, сонливый родитель сдуру-спьяну нарек сына увесистым, как пудовая гиря, именем и накаркал: богом тебе, Святополк, суждено вечное странствие и изгнание.

Сиротство. Угрюмо жил — дикарем стал. А однажды, с этого все и началось, залез в ларек, украл коробку помадки. Украл и горько полакомился. Поймали. Сбежал. На лесосплав подался. Пошла беда тянуть беду. На пароходе буфет обчистил и опять угодил за решетку. Сидеть не давали — трудись. Лес вали. План не вырубишь — на пень. А мороз. Одежонка — фуфайка стеганая, вата повылазила, на голове колпак шерстяной, солдатский; час посидишь, два посидишь на том пне — взвоешь, хочешь не хочешь, а план проклятый отгрохаешь.

Тут война кончилась, амнистия вышла. Надо освобождать, а он без адреса. Выдумал какую-то тетку в Костроме на улице Льва Толстого. Номер дома для аккуратности указал. Поехал. Клянчил по вагонам: подайте невинно пострадавшему. На подачках не издох, добрался. Только не было в Костроме ни тетки, ни улицы Льва Толстого (он Льва Толстого на лесовале знал, конвоира этим именем дразнили). И в Костроме голодуха такая же костлявая, хошь не хошь — работать надо.

К моторам тянуло. При МТС подучился, за баранку сел. И уж вроде складывалось, а тут на тебе — в драку ввязался. Убить не убил — покалечил, но срока не миновать. Беги! А куда бежать-то? Бросил в кузов три канистры бензину, завел мотор и гнал наугад уворованную машину, пока горючего хватило… Хорошо поставлено в России сыскное дело! Как ни путал следы, как ни ладился под вольного советского трудягу — нанюхали. Вот тебе и Кустанай — край света, бегай на все стороны — только на волков наткнешься. Наткнулся. Только не на волков… Добавили срок. Насиделся. Пока не началась целинная страда. В шоферах нехватка, а машин — не счесть. С ограничениями отпустили. Доверили катафалк. На нем и жмуриков возил, и хлеборобов на дальние станы, где трактора ломали уже целине корку. Теперь к артистам нарядили. Вот где и влип, в бога мать и артистов, и степь, и беглого попика, насулившего скитанья и ссылки.

Мелькнула вся жизнь перед закрытыми глазами, и не увидал он в ней, в жизни этой, ни искорки, ни просвета, и не дорог ему никто, и не нужен он никому. Только надежда: а вдруг впереди есть еще для него что-то важное, дельное.

Герасимов не унимался:

— Слышишь, ты, эй, тебе говорят!

— Герасим, не надо, — сказал Красновидов.

— Олег Борисович, ну как же? Ведь заблудились.

— Не хнычьте, Герасим, — повторил Олег Борисович.

Рябчикова сдавленно прохрипела:

— Я задыха-аюсь.

— У кого есть вода? — спросил Красновидов.

Воды ни у кого не оказалось. Единственный термос с чаем разбился. Дорофей Лукьянов развязал подмокший вещмешок, достал пузырек.

— Вот, есть настойка ромашки, слабая, для пищеварения.

Он протянул пузырек Марине:

— Выпей.

Марина с усилием сделала глоток, закашлялась.

Ксюша сказала:

— Я поняла, дышать надо только носом.

И все стали следить за тем, чтобы дышать носом. Эльга Алиташова дала Марине леденец. Марину простудно знобило, даром что духота стояла неимоверная.

Ветер буйствовал, небо не просветлялось, в радиаторе по-прежнему хлюпало. Минуты, пока автобус стоял без движения, нагнетали нервозность. Потеря самообладания грозила взрывом безотчетных поступков. Красновидов понимал, что Святополк расклеился вконец и к делу неспособен. Но делать что-то надо. Главное, надо стронуть машину с места.

«А что, если попробовать самому?»

Он торкнул шофера в плечо.

— Святополк, у вас есть трос и лопата?

— Ты что? Полезешь… — Святополк не верил своей догадке. — Ну-у, дае-е-ешь!

— Мужчины!

Красновидов как-то озорно даже, с неподдельной юношеской удалью подморгнул ребятам, прищелкнул пальцами и, надавив на дверцу, одолевая порывы ветра, распахнул ее и нырнул в ржавую мглу.

Святополк обалдело смотрел, как ребята один за другим, без звука, не задумываясь, повыскакивали из автобуса вслед за Олегом Борисовичем.

— Ну, дают!

Оглянулся назад, увидел, что остался один на один с женщинами, и вроде оробел. Пристыженно буркнув: «А я что, рыжий?», открыл дверцу из кабины и, скрючившись, неуклюже плюхнулся в пыль, добрался на четвереньках до заспинника, повозившись, извлек трос, ведро, две лопаты и потащил все это к радиатору. Трос перекинули через капот, растянули и, чтобы не сдуло, уцепились за него с той и другой стороны.