Без четвертой стены - [65]

— Все на левый борт!

Ветер с громовым треском ударил машину в бок, еще чуть-чуть — она опрокинулась бы, мотор заглох. Крышка с радиатора слетела, из него валил пар, в автобусе было черным-черно от пыли. Чад, вонь, духота.

— Во, гад, какая она, костлявая, а? — прокричал Святополк. — На пальцах щупальцы, видали? Она же, курва, почти до горла дотянулась. — И он перекрестился, неумело и гуняво запричитал.

Пылило.

Когда радиатор остыл, Святополк попытался завести мотор.

— Я тте, я ття, — с азартом давил он на акселератор, — ты у меня…

Мотор урчал, опять глох, вдруг чудом завелся, шофер рванул машину вперед и, выгребаясь из волнистых накатов, выскочил на стерню.

— Лови, сволочь, побегаем — посмотрим, кто кого.

Вырвавшись на обманно-вольный простор, закуражился, начал трепаться:

— Ну, чего умолкли, артисты?

Сощуренные глаза его сверкнули лютой злобой.

— Струсили? Аль петь разучились? А ну, затягивай, не то опять мотор заглохнет.

Пар из радиатора веснушками осаждался на стекле.

— Герасим, что сопли глотаешь? Отведи душу, бери баян, дай дрозда. — Он притворно захохотал. — В последний путь. Вам похоронки уже готовят.

Похоже было, кураж ему помогал: унижая других, подогревал себя.

— Пойте, ироды, чать, последний рейс.

Пыль набивалась в автобус немилосердно, лица шофера уже не было видно, только налитые кровью, объятые ужасом глаза посверкивали.

Красновидов сидел безмолвно и, казалось, безучастно. Он знал: в трудных ситуациях шоферу нельзя ничего говорить под руку, за баранкой шофер всегда найдет выход быстрее, чем пассажир. Но сейчас Святополк его возмущал и все больше раздражал. Разнюнившийся истерик. Красновидов явно переоценил его вначале, когда решил почему-то, что с таким не пропадешь. Еще как пропадешь!

Заботили Олега Борисовича актеры. Шутка ли! Попали в перепалку, которая может стоить жизни. Их выдержка и молчаливое терпение восхищали его. Он чувствовал, что и актеры следят за ним, ждут от него решительного поступка. Красновидов со всей трезвостью понимал, что положение у них критическое. Сейчас все зависит от находчивости шофера. А шофер превратился черт знает во что.

Хватаясь за оконные рамы, за плечи сидящих ребят, Олег Борисович перебрался поближе к шоферу.

— Святополк!

Губы у него пересохли. Пропыленный, севший от духоты, голос стал неузнаваемо хриплым и непослушным.

— Придержите язык и не теряйте человеческого облика.

Он помолчал, желая убедиться, дошли ли его слова до цели.

— Ясно, что вам сказано?

Святополк отвесил губу:

— Ка-акой еще облик? — Выругался. — Облик в церкви на стенке висит. Ты погоди еще с часок — взвоешь. Тут небо с землей сшилось, а он — облик. Недавно, слыхал? За неделю троих похоронили, понял? Тоже с дороги сбились. А тут целая братская могила, и катафалк не нанимать.

— Я повторять не буду, Святополк.

— Да что ты ко мне приелся? «Святополк, Святополк»! Заблукался я, понял? Хана, понял?

Он осекся. Мотор снова заглох, из радиатора угрожающе струился пар. Ветер рвал автобус на части. Попытки завести мотор ни к чему не привели.

— Сдаюсь, — сказал он шепотом.

Лицо его плаксиво сморщилось, глаза стали бесцветными, руки утратили цепкость, оторвались от баранки. И обреченно, тоскливо он завыл:

— Братцы-ы, ведь погиба-а-ем.

Под колеса наметывались сугробы песка.

— А в Крутогорске сейчас, наверное, дождик, — нарушила молчание Ксюша.

Лицо ее было до глаз повязано косынкой, со лба сбегали тонкие, как жилки, струйки пота, пропитанная пылью и потом косынка казалась кожаной.

— Хорошо-то там как!

Далекий, спрятанный за степями и болотами в беспросветной тайге Крутогорск показался вдруг всем особенно дорогим и нужным.

— Да-а, — отозвался Герасимов, — отыгрались.

Ксюша спросила:

— Герасим, а почему Ксенофонта не берут в армию, не знаешь?

— Знаю. Плоскостопие. — Герасимов, вздохнул, от пыли закашлялся.

Агаев спросил:

— А ты чего так повязалась, Шинкарь, простудиться боишься?

— Пыль, Ага-али.

— Хо, пыль! Подумаешь. У нас в Баку такая пыль — по улице не пройти. С ракушечником. А повязываются только старухи. Ты не старуха?

— Нет, — улыбнулась Ксюша, — просто голос может сесть, а вечером концерт.

— Конце-ерт, — подал голос Лукьянов, — концерт теперь нам только снится.

Агаев кивнул на окно, там кипела серая темь.

— Вот концерт — всем концертам концерт.

Герасимов пессимистически глядел на футляр и сокрушался:

— Погиб мой баян. Клапана западут, мехи не растянешь, все пылью забило.

— Ты из Баку? — спросил у Агаева Берзин.

— Ага. Только давно уже. Я… в общем, уехал, — неопределенно ответил тот.

— Правда, что там где-то поблизости могила Стеньки Разина?

— Не знаю, — повел плечами Агаев.

— Сказки это, — сказал Лукьянов. — Ничего не доказано.

— Может, и сказки.

Ага-али не стал спорить, хотя сам был уверен, что могила Стеньки должна быть обязательно в Азербайджане.

Смолкли. И тут многие, пожалуй, впервые в жизни услышали, как у человека стучат зубы. Маринка Рябчикова, прижавшись затылком к стеклу, обхватив руками колени, дрожала знобкой дрожью. Забыв про пыль, она широко раскрывала рот, чтобы зубы не так сильно стучали, но челюсти непроизвольно соединялись — и зубы все равно стучали, стучали без конца.