Без четвертой стены - [49]

У артистов таяли сбережения, оставались гроши. Студийцы, решившие сменить профессию, ушли с производства, а вопрос со стипендией повис недвижно в воздухе. Конечно, они здесь при семьях и родных, при своих участках с картошкой и овощами в парничках, с погребами, где от осени до весны — много ли, мало ли — хранятся копчености-солености.

Ко всему еще у Рогова спор с Красновидовым. Олег Борисович требует начинать репетиции, а ремонт отставить. А он, Рогов, упирается. Он понимает, конечно, что если сейчас упустить время с открытием, можно остудить пыл у артистов. Чего доброго, они на безденежье да без работы умотают восвояси, и делу конец. Красновидов прав: убить, не дай бог, сейчас, на разгоне, стимул — равносильно катастрофе. С другой стороны, начать работу в полуразрушенном помещении, открыть сезон и сразу встать на ремонт — серьезно ли это? Стоило бы учесть и то, что сейчас горком партии, исполком, видя и понимая все насущные потребности, готовы помочь театру. Сейчас и средства найдут, и рабочую силу подкинут: давай ремонтируй. Откроют театр — и ищи-свищи тогда ветра в поле.

Ходит Рогов, оглядывает театр со всех сторон — сердце болит, до чего он пришел в ветхость. Не нагрянь Красновидов со своей компанией, рухнуло бы здание, осталась бы одна память о нем. Разве можно до этого допустить? Сколько он мотался по стройконторам да стройуправлениям, просил, молил. Везде «да, да, подумаем», а толку чуть. Лишь в «Главгеологии», совсем уже недавно, подошли по-деловому. Отзвонили в Крутогорск, дали команду своим подведомственным помочь, обеспечить, доложить. Вроде что-то сдвинулось: и смету составили, и подрядчика нашли. Так на тебе, забастовал Красновидов. Но, когда кремень сталкивается с кремнем, высекаются искры. В этом споре Красновидов все-таки склонился на сторону Рогова. При том лишь условии, что на целину Рогов не поедет и, ставя театр на ремонт, отыщет помещение, где актерам будет возможность репетировать, а студийцам заниматься. На том и договорились.

Три раза собирал Рогов депутатские комиссии. Требовал, доказывал. Выгорело. Постановили: помещение бывшей больницы, которая переведена теперь в новое, благоустроенное здание, предоставить театральной студии. Одноэтажное деревянное здание больницы, с множеством комнат и подсобок, вполне устраивало. Сделали внутреннюю перепланировку: в нескольких палатах убрали переборки и оборудовали зрительный зал, остальные палаты после мелкого ремонта приспособили под классы.

На классах появились дощечки с надписями:

«Не шуми: ты в студии», «Опоздал — уходи домой», «На репетиции ни звука о посторонних делах».

Лежнев не ощущал великого счастья от назначения его руководителем студии. Воспитал он за свою жизнь не одно поколение актеров, есть среди них и такие, которыми можно гордиться. Например, Шинкарева. Но если честно признаться, то при большой любви поучать, учить радости особой не испытывал. Почему? Много тому причин, одним словом не объяснишь. Главная из них — по-видимому, — высокая ответственность перед студентом.

Судьба его сложилась так, что двадцать лет он совмещал режиссерскую деятельность с преподавательской — стаж, который позволяет постигнуть разницу между режиссером и педагогом. Не каждый, даже многоопытный, режиссер сможет преподавать уроки мастерства, равно и наоборот.

Лежнев любил студентов за их «всёМОГУщность»: им все доступно, ибо «у них есть талант»; но прекрасно знал он и ту роковую слепоту, которая затмевает истинную суть таланта. «ВсёМОГУщность» студента заключена лишь в юношеском обаянии (а кто в юности не обаятелен?), в завидной прелести святого невежества и превратного знания театра. Минует год, минуют два, и слышит он одни и те же удручающие вопли:

— Егор Егорович, у меня ничего не получается, я бездарен. Что делать?

— Если бездарен — уходи.

— Но я люблю театр!

— И люби его на здоровье. Из зрительного зала.

На это студент не согласен. Даже если он до конца изверился: он заражен театром. Он не знает, что любит какой-то выдуманный им самим театр, уютный, добренький, доступный и легкий, а не реальный, огромный, всепожирающий и беспощадный. И тут же парадокс: Лежнев убежден, что театру надо не учить, а заражать. Но педагогу положено учить. Положено! И он учил, противу своих воззрений, учил добросовестно, не отклоняясь от плана, от курса стандартизированных лекций и практических занятий, послушно следуя инструкциям и установкам. И страдал: он исповедовал не то, что составляло суть его, художника и педагога, его взглядов на искусство.

Анализ привел к выводам, что воспитание дарований (а не просто артистических сил) встает чем дальше, тем больше в противоречие со спросом; массовость производства артистов стала основным пороком вузовской системы. Ну, действительно, прославленный боксер долгие годы присматривается к одному, много — к двум ученикам, отдает им душу, стиль, приемы и выращивает их бойцами, превосходящими своего учителя; Станиславский из десятилетнего существования своего предмхатовского театра отобрал только… шестерых! Лежневу приходится выпускать каждый год по тридцать человек. Что он им даст, кроме диплома? В лучшем случае научит первым шагам хождения по сцене.